Российская археология, 2022, № 2, стр. 161-171

Золотые украшения древнерусских кладов являются своего рода мостом, соединяющим археологию и историю искусства. Драгоценности, прямо связанные с социальной верхушкой, отражают обычаи и мировоззрение своей эпохи и одновременно представляют собой часть художественной картины мира. Однако их единичность во всех мировых собраниях и труднодоступность для изучения осложняют работу исследователя. Необходимы не только знаточеский опыт, но и консультации реставраторов, а также обращение к кругу сходных произведений, хранящихся в разных странах. При всей нереальности соблюдения этих условий в наши дни все же можно высказать несколько замечаний о драгоценностях золотого Старорязанского клада 1822 г., широко известного как клад № 162 (Корзухина, 1954. С. 143, 144; Монгайт, 1955, С.140–142; Бочаров, 1983; Жилина, 2014. С. 306, 307), но все еще должным образом не изданного. Существует лишь единственное его полное воспроизведение по рисункам Ф.Г. Солнцева 1831 г. (Древности, 1851. Альбом. Табл. 34–37).

К украшениям клада не раз обращались археологи, изучавшие их в рамках эволюции древнерусского ювелирного убора. Однако задачу “исторического исследования форм, стиля, бытового назначения” этих украшений, поставленную Н.П. Кондаковым, включения их не только в историю “художественной промышленности”, но и в историю искусства, все еще нельзя считать решенной, до сих пор не выработан общий взгляд, позволивший бы найти твердые точки опоры, о которых ратовал ученый (Кондаков, 1896. С. 3, 4, 6, 7).

У каждой дисциплины свои методы и задачи, терминологические традиции, и, что особенно важно, свое представление о понятии “стиль”. Согласно определениям одного из ведущих теоретиков искусства XX в. М. Шапиро, “для археолога стиль выражается в некоем узоре или мотиве, то есть в каком-то ясно узнаваемом качестве… изделия, которое помогает установить место и время его создания… Стиль здесь является характерным признаком, подобно другим, внеэстетическим свойствам изучаемой работы, он обычно исследуется как способ точного суждения о ней, а не в самоценной роли особого слагаемого культуры. Для историка искусства стиль представляет собою сущностно важный предмет исследования. <…> Его стиль – это прежде всего система форм, наделенных неким качеством и смысловой (курсив наш. – И.С.) выразительностью” (Шапиро, 1988. С. 385, 386). Такое понимание термина приводит нас к изучению клада в контексте истории культуры, соотнесению его драгоценностей с представлениями властной и духовной элиты той эпохи. Надеемся, что это позволит уточнить и предназначение украшений.

Сразу же после находки клад поразил всех своей необычной роскошью, одних драгоценных камней разной величины на входивших в него предметах насчитали 286, причем 28 камней были очень большими, а общий вес, “не считая серебряной вызолоченной чешуи”, был почти 6 фунтов (Калайдович, 1823. С. 15). Золотые украшения были причислены к княжеским утварям, собирательно названы “бармами” и вплоть до конца XIX в. экспонировались нашитыми на ткань среди царских регалий в кремлевской Оружейной палате (рис. 1). Серебряные нашивные дробницы, в 1831 г. также поступившие в Оружейную палату, но не представлявшие интереса для экспозиции, в музее не сохранились. Наибольшее внимание привлекли крупные украшения с пышной филигранью, камнями и жемчугом, поименованные описателями клада “бляхами” и разделенными ими на три набора. К первому были отнесены две огромные двусторонние подвески в форме колтов, к двум другим – девять украшенных только с одной стороны медальонов (древнерусские книжники назвали бы их “цатами”) с оглавиями, входившие в ожерелья. На трех из них, меньшего, чем остальные размера, закреплены эмалевые священные изображения.

Рис. 1.

“Бармы или диадима”. Литография Дрегера (по: Вельтман, 1844).

Fig. 1. “Barmas or diadem”. Lithograph by Draeger (after Weltman, 1844)

И в наши дни, когда число “земляных находок” значительно увеличилось, украшения клада выделяются небывалым масштабом и художественным совершенством. Их отдельные детали находят аналогии в других русских древностях, но в целом пышная филигранная декорация уникальна. На близость этих украшений к западноевропейским XI–первой половины XIII в. указывал еще Н.П. Кондаков, отметивший неизвестные искусству Византии и типичные для романского искусства “своеобразные гнезда, приподнятые над поверхностью с помощью ажурного сканнаго плетения, в виде арочек” и рисунок скани “местного русского типа не византийского (выделено нами. – И.С.) рисунка” (Кондаков, 1896. С. 88, 89). Однако, вопреки мнению Н.П. Кондакова, в исследованиях Н.В. Жилиной, посвященных русской скани, эта цитата была процитирована ошибочно (вместо “не” – “но”) и использовалась в качестве дополнительного аргумента в определении скани клада как византийской по своим техническим характеристикам и элементам рисунка. Такое понимание цитаты могло быть связано с тем, что Н.П. Кондаков считал клад “явлением русско-византийской среды” (Кондаков, 1896. С. 81, 84), но относилось это к включенным в него перегородчатым эмалям, среди которых две византийские и пять, сделанных по византийским канонам в Древней Руси. Как показывают аналогии, эмали, закрепленные на драгоценностях клада, более ранние, чем их оправы (Стерлигова, 2021), поэтому использовать их для датировки предметов в целом (Жилина, 2006. С. 322) или для доказательства их русского происхождения, о котором “свидетельствуют русские надписи на колтах с эмалью” (Монгайт, 1955. С. 152, 153), неправомерно.

Оценка украшений клада как русско-византийских не противоречила официальной идеологии советского периода, допускавшей “международные” орнаментальные мотивы в боярско-княжеском искусстве”, но лишь как элемент “оригинальных художественных образов, созданных русскими мастерками узорочья” (Рыбаков, 1971. С. 1). Как мы увидим, по отношению к Старорязанскому кладу 1822 г. такая оценка и поныне остается в научной литературе неизменной.

Впервые после Н.П. Кондакова западноевропейские аналогии украшениям клада были рассмотрены Г.Н. Бочарым. Сопоставление драгоценностей привело его к справедливому выводу о “существенных связях между ювелирами… прирейнских мастерских и рязанскими мастерами”. Но связи эти, по его мнению, осуществлялись посредством использования образцов (Бочаров, 1984. С. 171, 172; см. также: Бочаров, 1983. С. 34–42), поскольку “в сравнении с западноевропейскими, местные произведения выглядят проще и логика их построения более ясная, пластика мощнее и ритм четче” (Бочаров, 1984. С. 173).

С тем, что мнение о сходстве украшений клада с западноевропейскими “в целом верно”, не могла не согласиться и Н.В. Жилина (2010. С. 213). Однако после исследования их технологии, опираясь на параметры филиграни, она пришла к неожиданному для историков искусства выводу: украшения “выполнены в византийских традициях, как художественно-стилистических, так и технологических” (Жилина, 2006. С. 323; 2012. С. 38), при этом публикации Й. Вольтерса (Wolters, 1985) и Дж. Огдена (Ogden, 1994) – ведущих зарубежных специалистов по технологии средневековой филиграни, учтены не были. Украшения клада отнесены Н.В. Жилиной к различным “стилям”, предопределяющим их датировки: оправы медальонов – к “филигранному пышному”, бусины – к “строгому”, скань подвесок в форме колтов – к “филигранному строгому”, оправа образка с изображением Распятия – к “переходной стадии пышного стиля”, а перстни со вставками в конусных кастах, что совсем уж удивительно, – к “ковровому и пышному” (Жилина, 2014. С. 306, 307), хотя некоторые предметы разных “стилей” явно выполнены одним мастером. Как и Г.Н. Бочаров, Н.В. Жилина считает, что “художественные приемы” Византии были переработаны древнерусскими златокузнецами, создававшими “свои, своеобразные произведения”, а сходство филиграни с западноевропейской объясняет их общей принадлежностью к одной, завершающей фазе развития некоего международного орнаментального растительного стиля византийского происхождения, для которого характерны “плотность, многоярусность, объемность” (Жилина, 2010. С. 217).

Однако филигрань клада не имеет аналогий в византийском искусстве, более того, она принципиально чужда его стилистике. Несмотря на несомненное воздействие Византии на технологию западноевропейского художественного металла, он развивался по иному стилистическому пути (Bosselmann-Ruickbie, 2014, 2018). Не случайно филигрань, не игравшая в торевтике средневизантийского периода существенной роли, в романском ювелирном искусстве была одной из ведущих техник.

Золотые “бармы” клада – украшения особого рода, их следует относить к значимым и знаковым элементам культуры раннефеодального общества с его так называемой экономикой даров. О роли таких предметов в системе ценностей и во всех деяниях властителей ярко свидетельствуют и западноевропейские хронисты (Видукинд Корвейский, 1975), и древнерусские летописи (Полное собрание…, 1997. Стб. 198, 199 и др.). Они принципиально отличаются от менее ценных золотых украшений и тиражируемых изделий из серебра и металлических сплавов: их стилистика, орнаментация, технология и типология развивались по своим законам, не от простого к сложному, часто наоборот – от сложного к простому. Поэтому методология, выработанная для исследования городского художественного ремесла, здесь себя не оправдывает. Эти украшения нельзя рассматривать как пример региональной эволюции рязанского ювелирной школы и пышной стадии женского княжеского убора, сохранившего, по мнению Н.В. Жилиной, в отличие от киевского больше черт традиционного народного облика. Подобная позиция противоречит общеевропейской системе культурных закономерностей той эпохи, когда чужеземное, необычное считалось в среде элиты желанным, а приглашение “делателей” из иных земель было особенно престижным, свидетельствовало о могуществе властителей. Появление новых технологически и художественно сложных приемов могло быть лишь отчасти связано с чужеземными образцами, но прежде всего – с работами заезжих мастеров.

Деятельность “латинских” мастеров на Руси, возможная из-за определенного внутреннего родства культур Киевской Руси и европейских государств, которое не раз отмечали исследователи, давно и успешно изучается историками архитектуры и живописи, тогда как искусство златокузнецов, работавших с редкими драгоценными материалами непосредственно при дворах высоких заказчиков, все еще остается последним бастионом “национального своеобразия”. Хотя “миграция мастеров в эпоху Средневековья являлась обычным явлением”, “вопрос о работе западноевропейских ювелиров в первой трети XIII в. на Руси в целом остается открытым” (Пуцко, 2005. С. 161).

Помимо стиля филигранной декорации украшений клада определенные связи с ювелирным искусством латинян можно видеть и в их типологии. Как и многие другие, клад дошел до нас не полностью, первоначальный вид его составных ожерелий остается дискуссионным. В Оружейной палате Московского Кремля медальоны клада, декорированные только с одной стороны, с 1980-х годов демонстрируются в виде двух ожерелий (их фотографии в витрине легко найти в Интернете), в которые включены и крупные ажурные дынеобразные бусины. Первое собрано из пяти медальонов, три из которых со священными изображениями (центральный из них, с образом Богоматери, чуть крупнее), а два боковых только с драгоценными камнями, но большего диаметра, чем эмалевые, чего не могло быть в системе христианских ценностей (рис. 2). Пять бусин этого ожерелья сетчатые, с арочками из гладкой проволоки, напаянными поверх миниатюрных отверстий, одна – с симметричным узором из сердцевидных завитков, выложенных из двойной вальцованой скани (рис. 3). Второе ожерелье собрано из четырех более крупных блях без изображений, аналогичных боковым бляхам первого ожерелья, и пяти “завитковых” бусин. Таким образом, эта реконструкция позволила использовать все найденные в кладе бусины.

Рис. 2.

Ожерелье, собранное из медальонов и бусин Старорязанского клада 1822 г. Музеи Московского Кремля. Фото из архива автора. Здесь и далее без масштаба.

Fig. 2. Necklace assembled from medallions and beads of the 1822 Old Ryazan hoard. The Moscow Kremlin Museums. Photo from the author’s archive. Henceforth, not to scale

Рис. 3.

Ожерелье. Деталь. Фото автора.

Fig. 3. Necklace. A detail. Photo by the author

Уже Н.П. Кондаков предположил, что три медальона с лицевыми эмалевыми изображениями входили в отдельное, не полностью сохранившееся ожерелье, к которому относились сетчатые бусины, а шесть медальонов без лицевых изображений – в другое, с иными бусинами, скань которых по мотивам близка скани этих медальонов (Кондаков, 1896. С. 93, 94). Но и в этом случае сохранившихся бусин не хватает, а второе ожерелье также неполное, в нем недостает еще одного медальона (диаметр сохранившихся медальонов колеблется от 9 до 10 см; один из них, самый крупный, первоначально мог быть центральным). Если следовать этой достаточно убедительной реконструкции, то не только размеры и вес второго ожерелья, первоначально состоявшего из семи медальонов, но и отсутствие священных изображений ставят под сомнение его связь с княжескими инсигниями. В контексте византийской традиции убор без священных изображений или крестов в числе инсигний быть не мог. А вот в культуре Западной Европы предроманской и романской эпохи круглые украшения, в большинстве своем не имеющие изображений, имели символическое значение и присутствовали в облачениях и королей, и высших церковных иерархов.

По размеру и типу декорации медальоны клада сходны с круглыми золотыми западноевропейскими фибулами конца X – первой трети XIII в. (рис. 4), в декоре которых использованы филигрань, эмали, драгоценные камни и жемчуг. Одна из фибул в связи с кладом неоднократно упоминалась исследователями, но без указания на ее высокий статус. Это большая золотая (диам. 7.99 см) фибула (рис. 5, 1) из найденного в 1880-х годах близ Мюнхена клада, получившего широкую известность, как “Сокровище Гизелы”, королевы Германии и императрицы Священной Римской империи Гизелы Швабской (1027–1043), датируется 1020-ми годами (Schulze-Dörrlamm, 1991). Пышный, сложно устроенный объемный и ажурный декор этой фибулы (Wolters, 2016) сродни “бляхам” Старорязанского клада (рис. 5, 2).

Рис. 4.

Золотые фибулы из Британского музея (по: Ogden, 1993). 1 – ранний XI в.; 2 – поздний Х–XI в.

Fig. 4. Gold fibulae from the British Museum (after Ogden, 1993)

Рис. 5.

Золотая фибула (1) из Сокровища Гизелы и медальон (2) из Старорязанского клада 1822 г. 1 – первая половина XI в. Государственные музеи Берлина, Музей декоративно-прикладного искусства (по: Wolters, 2016); 2 – около 1200 г. Музеи Московского Кремля. Фото автора.

Fig. 5. Gold fibula (1) from Gisela’s Treasure (after Wolters, 2016) and a medallion (2) from the 1822 Old Ryazan hoard (photo by the author)

Подобные статусные предметы, выполненные в придворных мастерских, могли бытовать среди княжеских драгоценностей и в Киевской Руси, так как Рюриковичи были в свойстве с сыном Гизелы Швабской, императором Генрихом III. Ода Штаденская, родственница Генриха III и папы Льва IX, была матерью родоначальника династии муромских и рязанских князей Ярослава (до 1073–1129 гг.), внука Ярослава Мудрого и Ингегерды Шведской. После смерти отца княжич Ярослав Святославич воспитывался в Германии, а потом вернулся на Русь. В XI–XII вв. Рюриковичи роднились с западноевропейскими властителями (Назаренко, 2000, 2005). Из-за канонических ограничений в степени родства при заключении христианских браков и политических соображений, свойственниками древнерусских князей того времени были в основном “немчины” (Литвина, Успенский, 2010. С. 17).

Старинные драгоценности латинян могли наследоваться от матерей и бабок многими князьями домонгольской Руси, современные – привозиться их иноземными женами. К таковым можно отнести найденную на Старорязанском городище роскошную западноевропейскую золотую фибулу начала XIII в. (Авдусина, 2022), долго числившуюся “киотцем” или оправой для креста (Монгайт, 1955. С. 151).

Крупные драгоценные камни в приподнятых ажурных оправах, появившихся в X в. и существовавших вплоть до первой четверти XIII в., наделяли украшения особой символикой, связываемой богословами с сиянием Небесного Иерусалима и самим божественным присутствием. Сочинение о Двенадцати камнях одежд Аарона святителя Епифания Кипрского (†403), “умозрение которых ведет к благочестию”, было известно на Руси, оно было включено в Изборник 1073 г. князя Святослава Ярославича. К тому же драгоценным камням в книжности того времени приписывается множество магических и медицинских свойств. Западноевропейские принцессы из правящих династий, становившиеся аббатисами, вкладывали свои личные или специально созданные украшения в монастырские сокровищницы. К некоторым особо значимым реликвариям были “приложены” и драгоценные регалии властителей.

Эту европейскую традицию, несомненно, знали в Киевской Руси: золотые пояс и венец, “возложенные” в XI в. на живописное Распятие (“якоже Латына чтуть”) варягом Африканом, были принесены его сыном Шимоном (Симоном) монахам Киево-Печерского монастыря с пожеланием повесить венец над жертвенником Успенского собора (Абрамович, 1930. С. 2, 3). Родственниками иноземных жен Рюриковичей могли быть латинские клирики, например, немецкое посольство, прибывшее в 1075 г. к князю Святославу, отцу упомянутого выше князя Ярослава, возглавлял Буркхард, настоятель богатейшего Трирского собора и одновременно брат жены князя Оды (Литвина, Успенский, 210. С. 11, 12). Княгини Киевской Руси не только сохраняли связи со своей родиной, но и могли оставаться в личном быту католичками (Назаренко, 2000; 2005. С. 281). Известны богатые вклады русских князей в латинские соборы и монастыри (Назаренко, 2005. С. 282).

Еще одним доказательством связей древнерусских и латинских элит служат и уже упомянутые ажурные бусины ожерелий Старорязанского клада 1822 г., украшенные жемчугом и драгоценными камнями. Свою жемчужную обнизь они утратили почти полностью, но шесть, декорированных филигранным сердцевидным узором, сохранили в своем декоре по четыре небольших альмандина в гладких гнездах, виртуозно закрепленных над пересечениями канавок для жемчужной обнизи. Эти гнезда аналогичны гнездам на оглавиях медальонов (рис. 3), и бусины, и оглавия явно были выполнены одним искусным ювелиром.

Серебряные и немногие золотые бусины русских кладов тщательно классифицированы Н.В. Жилиной (2010. С. 148–174), однако, бусины с жемчугом и драгоценными камнями в этой классификации не выделены. Филигранные бусины клада (Жилина, 2012. С. 45, 200. № 160, 161), производство которых, по мнению автора, сложилось в Рязани к середине XII в., были, как и другие его украшения, отнесены к “комплексу русско-византийских ремесленных контактов” (Жилина, 2010. С. 173). Однако среди византийских древностей большие ажурные бусины не известны. Кроме старорязанских, других бусин с альмандинами в кладах нет. Золотые бусины с жемчужной обнизью в продольных и поперечных канавках, разделяющих поверхность на восемь сегментов (Жилина, 2012. С. 45, 200. № 160, 161), есть только в кладе 1900 г. из Сахновки (Жилина, 2012. № 162. Ил. на с. 199), правда, там бусины не ажурные, а глухие и гладкие. Характерные для Западной Европы гнезда драгоценных камней на украшениях из Сахновки заставляют предположить, что и бусины с жемчугом и камнями скорее связаны не с византийской, а с западноевропейской традицией.

Пять таких золотых филигранных бусин некогда входили в коронационные драгоценности (Reichskleinoden) императоров Священной Римской империи. Они служили шумящими подвесками к утраченному шелковому поясу с вытканным именем “Оттон”, известному только по гравюре 1751 г. (рис. 6).

Рис. 6.

Утраченный золотой пояс (1) и его золотые бусины (2) – предмет императорских регалий Оттона IV. Гравюра 1751 г. И.А. Дельзенбаха, раскрашенная и изданная в 1790 г., и ее деталь. Нюрнберг, Государственный архив (по: Schulze-Dörrlamm, 1991).

Fig. 6. The lost golden belt (1) and its golden beads (2) – an object of the imperial regalia of Otto IV. Engraving by J.A. Delsenbach (1751) painted and published in 1790, and its detail. Nuremberg, State Archives (after Schulze-Dörrlamm, 1991)

Именно аналогия с бусинами Старорязанского клада 1822 г. была использована немецкой исследовательницей М. Шульце-Дерлам как один из аргументов для уточнения датировки и соответственно атрибуции церемониальных меча и пояса с золотой фурнитурой и свисающими дынеобразными бусинами (Schulze-Dörrlamm, 1995. Аbb. 56). Они были датированы ею концом XII в. и связаны с императором Оттоном IV (1198–1218), короновавшимся в 1198 г. в Аахене в качестве римско-германского короля и в качестве императора в 1209 г. в Риме. Следует подчеркнуть, что церемониальный меч императоров Священной Римской империи (“Меч святого Маврикия”) с поясом являлся первой и главной инсигнией. Видукинд Корвейский в описании коронации Оттона I упоминает меч с поясом, лежавший на алтаре и прежде всего врученный Оттону архиепископом в знак мирской власти, которую он получает от Бога (Видукинд Корвейский, 1975. С. 154). Над декором императорских меча и пояса Оттона IV, несомненно, работали лучшие мастера той эпохи.

Конечно, суммарное изображение бусин на гравюре XVIII в. не позволяет утверждать, что они были полностью аналогичны старорязанским, но основания для связи последних с украшениями имперских регалий, выполненными европейскими ювелирами, они дают.

Среди немецких золотых драгоценностей той эпохи можно указать на еще один памятник, созданный в правление Оттона IV и даже исторически с ним связанный – это филигранный оклад реликвария святого Серватия, хранящийся в Кведлинбурге (рис. 7). Реликварий состоит из резного ларца слоновой кости с изображением Христа, 11 апостолов и их символов, изготовленного при дворе Карла Лысого в Западно-Франкской империи около 870 г., и частей, добавленных при его обновлении. Оно было предпринято около 1200 г. известной покровительницей искусства Агнес II, дочерью Конрада, маркграфа Мейсенского, которая в 1184–1203 гг. была аббатисой кведлинбургской монастыря. Ларец был снабжен новым основанием и украшен драгоценными камнями, золотой филигранью и перегородчатой эмалью. Слияние множества драгоценностей, украсивших реликварий при его обновлении, символизировало свет веры, подчеркивало истинности воплощение Христа (Garrison, 2020). Крупные завитки филиграни, частично перекрывающие друг друга и завершенные шариками зерни, в некоторых местах образующих цветы, выполнены как из сдвоенных вальцованных, так и из одинарных витых нитей. Узор лишен какой-либо регулярности, композиция асимметричная, энергичный и подвижный рисунок составляют ансамбль со стилистикой священных изображений и воплощают цветение и рост райских деревьев и трав. Некоторые участки декорации представляют собой близкую аналогию филиграни Старорязанского клада. Вероятно, эта аналогия не была упомянута Г.Н. Бочаровым из-за недоступности детального воспроизведения памятника, который был похищен из сокровищницы аббатства в 1945 г. и возвращен туда из США лишь в 1993 г.

Рис. 7.

Реликварий святого Серватия. Резные рельефы – около 870 г., золотой филигранный оклад – около 1200 г. Муниципальный музей, Кведлинбург (по: Garrison, 2020).

Fig. 7. Reliquary of St. Servatius. Carved reliefs, c. 870, gold filigree setting, c. 1200. The Quedlinburg Municipal Museum (after Garrison, 2020)

Филигрань реликвария, как и бусины недошедшего до нас императорского пояса, а также другие близкие к ним драгоценности эпохи Оттона IV (Junghans, 2008) позволяют предположить, что в Рязани в конце XII – первой четверти XIII в. мог работать мастер из германских земель, создавший грандиозный ансамбль украшений и включивший в него более ранние перегородчатые эмали. Немыслимо богатые ожерелья трудно соотнести с какими-либо реальными княжескими одеяниями, также, как и размеры, и вес огромных подвесок в форме колтов (Стерлигова, 2017). Скорее всего, эти драгоценности, как и драгоценности современных латинских правителей, предназначавшиеся для святынь, являлись даром высокочтимой Богородичной иконе.

Сведения о подобных вкладах князей можно найти в древнерусских текстах. Приведем лишь один пример. Согласно летописной записи 1155 г. князь Андрей Боголюбский создал невероятные по своему богатству украшения для византийской иконы Богоматери, перенесенной им из Киева и поставленной в “своей” княжеской церкви во Владимире. “Князь вковал” в икону 30 гривен одного только золота (Полное собрание…, 1997. Стб. 346). Киевская гривна весила 163–165 г, новгородская, распространившаяся по всей территории Руси с середины XII в., – 204 г. Этот вес невозможно связать лишь с окладом, для иконы явно были созданы и другие украшения, скорее всего массивный сдвоенный венец и ожерелье.

Итак, можно предположить, что филигранные драгоценности Старорязанского клада 1822 г. были выполнены в Рязани около 1200 г. при участии немецких ювелиров и свидетельствуют о связях княжества с другими европейскими землями. Воплощая в искусстве собственные вкусы и пристрастия, Русь активно усваивала и перерабатывала чужое. Здесь получили распространение и развитие не только западноевропейские художественные техники, но и работали выдающиеся западноевропейские мастера.