Российская археология, 2023, № 1, стр. 187-197

Становление и базовые идеи нейроархеологии. Успехи нейрокогнитивных наук, связанные с изучением деятельности мозга на основе новых технологий, вызвали интерес и у специалистов из других областей знаний. На этой общей волне появилась и набирает популярность идея нейроархеологии (Laughlin, 2015). К сожалению, в России про эту новую дисциплину знают в основном специалисты по социально-культурной нейронауке (Фаликман, Коул, 2014).

Нейроархеология активно развивается в Великобритании, где ее начали продвигать археологи К. Гембл, Д. Гаулет и эволюционный психолог Р. Данбар. С 2003 по 2010 г. на базе Оксфордского университета они вели совместно с Британской академией амбициозный проект: “От Люси к языку: археология социального мозга” (проект “Люси”) – самый масштабный, посвященный эволюции человека, проект (Gamble, Gowlett, Dunbar, 2014; James, 2017; Social Brain, Distributed Mind, 2010). Идея социального мозга открыла возможность контекстуализировать древние кости и камни в более широком эволюционном нарративе. Основу проекта составила гипотеза Данбара о том, что увеличение объема мозга гоминид было обусловлено необходимостью распространения ментальных схем среди большого количества разных индивидов. На этой базе была предложена модель 4Е-измерений, связавшая феномен разума с конкретными видами деятельности, влиянием внешней среды и особенностями строения телесности (Newen, Gallagher, de Brain, 2018).

Теоретическое обоснование ключевых проблем этого направления предложил сотрудник Института археологии Оксфорда Л. Малафурис, связавший свои исследования с разработкой проблем нейроархеологии разума (Malafouris, 2008; 2010а, б; 2013; 2015; 2021а). Он убежден в том, что современный археологический дискурс испытывает недостаток в достоверных данных, а теоретическая экспертиза существующих умозаключений вносит свой вклад в дискуссию о признаках ментальности. Главный же вопрос, на который автор хотел бы найти ответ, был сформулирован как: “Где заканчивается мышление и начинается расщепление?” (Malafouris, 2021а. Р. 2). Л. Малафурис основывается на процессуальной философии А. Бергсона, рассматривающей эволюцию человека как креативную, поскольку вместо простого самовоспроизводства мы постоянно “умножаем” себя, создаем новые когнитивные и материальные среды, изменяя тем самым условия нашего развития (Malafouris, 2021б. Р. 100).

По его мнению: “Цель нейроархеологии состоит в том, чтобы использовать потенциал современных нейронаучных исследований в интегрированных исследовательских программах, охватывающих весь спектр когнитивных наук и занятых созданием большой картины когнитивного развития человека” (Malafouris, 2010а. Р. 51). Для реализации поставленной цели Малафурис предложил теорию материальной включенности (ТМВ) (Malafouris, 2013). Он согласен с коллегами: “… нейроархеология … доказывает, что многие конституитивные элементы и процессы развития познавательной деятельности человека выходили за его кожу и череп в область доступных технологий и культурных практик” (Malafouris, 2010а. Р. 55). Такой “выход” стал возможен благодаря нейропластичности мозга: “Мы обладаем пластичным разумом, развернутым в пластичной культуре”. В таком случае, как полагал Л. Малафурис: “Мозг является таким же культурным артефактом, как и биологической целостностью” (Malafouris, 2010а. Р. 55; 2010б).

Важное место в его ТМВ занимает понятие опредмечивание (thinging) (Malafouris, 2021а. Р. 2, 3; 2021б. Р. 98). По мнению автора: “Опредмечивание артикулирует процесс мышления и восприятия (чувств) с [предметами], через [них], а не просто о материальных объектах (материальные объекты не в узком смысле, как вещи, а как знаки, формы, окружающая среда и техники)” (Malafouris, 2021а. Р. 3). Так, он приходит к оригинальному выводу: “Трудно привести более удачный пример, чтобы охарактеризовать сосуществование мозга, тела и артефактов, чем определение думающая рука” (Ihde, Malafouris, 2019. Р. 7).

Поэтому, как считает Малафурис: “… в случае изготовления каменных орудий проявляется одно из наиболее ранних проявлений опредмечивания, т.е. мышления с помощью и через предметность” (Malafouris, 2013; 2021а. Р. 2). Затем было сделано уточнение: “… я хотел бы, с точки зрения ТМВ, обратить внимание на то обстоятельство, что намерение, ожидание и решение не являются качествами самого мастера, но появляются непосредственно в самом процессе расщепления”. Поэтому для него весь процесс расщепления является опредмечиванием камня (Malafouris, 2021а. Р. 6).

В соответствии со своими установками Л. Малафурис предложил отказаться от формулы происхождение человека. Он решил, что в этом случае человеческое подразумевается как определенный этап эволюции. А после того, как между 100 и 200 тыс. лет назад стадия “анатомической”, “поведенческой” или “когнитивной” современности была достигнута, все люди уже были наделены определенными способностями, которые могли быть реализованы в разных вариациях определенных культурных параметров (Malafouris, 2021б. Р. 100). Поэтому автор предложил использовать определение человек становящийся, который “… не является генетическим набором или стадией эволюции, но открытым и продолжающимся процессом креативного взаимодействия с материальным миром” (Malafouris, 2021б. Р. 101). Развивая свою мысль, он писал: “… человек становящийся принадлежит прошлому, настоящему и будущему” (Malafouris, 2021а. Р. 3, 4).

Концепция Л. Малафуриса уже получила различную оценку его коллег. Так, А. Берона увидела в позиции Малафуриса альтернативу картезианскому пониманию разумности. “В контексте ТМВ получается, что … мышление возникает в действиях, размывая тем самым разделение между тем, что, как мы полагаем, является “познанием” и “поведением”. Она также выделяет идею о том, что “… разум не является завершенной целостностью, он постоянно изменяется и формируется материальным опосредованием динамичного мира” (Barona, 2021а. Р. 143, 144).

Британскую инициативу поддержали К. Оверман, Т. Винн и другие специалисты из университета Колорадо США. Свой аналог европейской нейроархеологии американские специалисты называют когнитивной археологией (Cognitive Models in Paleolithic Archaeology, 2017; Wynn, 2017). У них эта дисциплина определяется как подход к исследованию когнитивной эволюции человека, использующий теории и концепции, разработанные в когнитивных науках. С дополнением, согласно которому “материальные остатки прошлой деятельности являются ключом к пониманию разума, осуществлявшего ее” (Coolidge. Wynn, 2016. Р. 278). Авторы также разделяют убеждение в том, что познание следует рассматривать: “… как систему, прошедшую определенную историю эволюции, которая продолжает развиваться, объединяя в себе тело и материальную среду, а также как динамическое, трансформативное взаимодействие между этими компонентами” (Overmann, Wynn, 2019. Р. 458). Так что британская нейроархеология и американская когнитивная археология не так уж сильно отличаются. Разве что американские специалисты больше занимались анализом ранних систем письменности (Overmann, Wynn, 2019. Р. 473).

Сами Оверман и Винн отметили несколько важных моментов. Во-первых: “… представление материальной формы может стать настолько автоматическим, что орудие становится, как бы невидимым при своем использовании, а это позволяет перенаправить внимание на реализацию других целей”. Кроме того, наши авторы полагают: “Артефакты аккумулируют социальные и культурные знания, отражая опосредованным образом и те знания, которыми обладала общность, и ту их часть, которую усвоили отдельные ее индивиды” (Overmann, Wynn, 2019б. Р. 41). По их мнению, “Интерпретация каменных орудий через концепцию материальности открывает для нас возможность считать их в качестве концептов” (Overmann, Wynn, 2019а. Р. 473). Они тоже обратили внимание на факты переноса гоминидами, начиная с 1 млн. лет, нуклеусов и отщепов с одной стоянки на другие в Эфиопии. В результате, как считают Оверман и Винн: “… увеличивающееся время контактов с этими артефактами расширяло когнитивные возможности древнейших людей и, вероятно, стало предпосылкой для возникновения устойчивого понятия орудия… Речь снова идет о способности думать о материальных объектах и думать через них” (Overmann, Wynn, 2019а. Р. 464). Они также пришли к выводу: “В целом же, осознание материальности такого рода явилось следствием 3.3 млн. лет практики изготовления и использования антропоидами орудий и, по крайней мере, 1 млн. лет терпения гоминид, чтобы регулярно применять орудия” (Overmann, Wynn, 2019а. Р. 471).

Практическое воплощение идей. Становление нейроархеологии тесно связано с приложением ее гипотез и моделей к палеолитическим материалам. При этом активно обсуждаются самые известные артефакты ашельской эпохи – ручные рубила (Axe Age Aucheulian Tool-Making…, 2006; Wynn, Berlant, 2019). Современный специалист полагает: “бифасы на глубинном уровне могут содержательно раскрывать нам природу абстракции, они позволяют обсуждать ее возникновение и сложности взаимоотношения нашего знания “в теории” и на “практике”, а также связи функции и стиля…” (Gowlett, 2006. Р. 2). Весомым основанием для подобных выводов явился признак симметрии, присущий в наиболее раннем проявлении как раз ручным рубилам (Hodgson, 2015; 2020). Все же группа исследователей поставила вопрос: “Ашельское рубило – это больше как песня птицы, чем мелодия Битлз?” По их данным, на стоянках в разных регионах Старого Света, включая Африку, Европу и почти всю Азию были найдены сотни тысяч подобных орудий. Древнейшие образцы ручных рубил датируются временем примерно 1.76 млн. лет, а наиболее поздние – 0.2–0.3 млн. лет назад (мустье ашельской традиции и микок) (Corbey et al., 2016. Р. 6). Но другие европейские авторы снова актуализировали идею линии Мовиуса – границу между Африкой и Западной Евразией с ручными рубилами от Восточной и Южной Азии. Не все еще согласны, что здесь представлены настоящие рубила (Broom, Moore, 2012. Р. 34).

Со временем эти орудия становились все более стандартными, более тонкими и меньше по размерам (Амирханов, 2017). Но ашельским бифасам все равно присущ примечательный “консерватизм” – сохранение характерных признаков на протяжении почти 1.5 млн. лет на двух разных континентах. Набор существующих интерпретаций подобной стабильности варьирует от культурного обучения, индивидуального научения, функционального назначения, свойств сырья, сходной экологии, вторичного использования и переоформления, сработанности и далее, вплоть до генетической ее обусловленности. Р. Корби и его соавторы признают частичное влияние генетических механизмов при создании ручных рубил и кливеров. Но, отмечая факт открытия подобных артефактов в разных контекстах, они рассматривают их и как социально привнесенные и культурные объекты, так как навыки производства ручных рубил все же приобретались в результате общения разных поколений (Corbey et al., 2016. Р. 9, 15, 16). Авторы все же оставили за собой возможность для “маневра”: “Вероятно, технология производства каменных орудий развивалась от генетически контролируемого состояния к превращению в собственно культурное явление на протяжении примерно 3.5 млн. лет. Но, возможно, эта технология сначала появилась как культурное явление, а уже затем становилась генетически контролируемой с последующим преобразованием снова в культурную”. Вероятно, их “обескуражил” тот факт, что: “… нет ничего более худшего, чем примеры, когда разные животные демонстрируют сложное поведение, которое по умолчанию обусловлено генетическим контролем” (Corbey et al., 2016. Р. 17).

Д. Гаулет использовал для описания рубил категорию “дизайн”. Но, по его мнению, при обсуждении элементов дизайна какой-то формы нет необходимости говорить о самой геометрической форме, а скорее о наборе императивов или характере воздействия, которые позволят добиваться компромисса для достижения необходимого результата. По этой причине, полагал Гаулет, полный процесс изготовления бифаса всегда существует в культурной памяти. При этом позиции “указателя” определяются заданным значением базовых императивов в конкретном контексте, позволяющим снова и снова приходить к тому же самому решению (Gowlett, 2006. P. 7–10). Другие авторы полагают, что ашельская техника обработки все же отражает социальное обучение и способность к абстрактному мышлению, обеспечивающему “наложение” преднамеренной формы на каменное сырье (Cole, 2017. Tabl. 8.4). Гаулет, Гембл и их соавтор утверждают, что ашельские рубила играли важную роль в обеспечении доверия и формирования союзов (Gowlett et al., 2012). Есть также мнение, что морфологическое сходство ручных рубил не было задано эстетическим идеалом симметрии, а сигнализировало окружающим о способности к самоконтролю, о терпении и желании сотрудничать (Spikins, 2012).

К. Оверман и Т. Винн солидаризировались с мнением о том: “… что первые категории “навязанных” артефактов появились примерно 1, 8 млн. лет назад в виде… “крупных рубящих орудий”. С этими орудиями гоминиды впервые создали материальные объекты, которые можно объединить в категории”. Авторы объяснили такую сверхдетерминацию через “удовольствие, которое испытывал создатель при производстве симметричной формы, соответствующей визуальному резонансу” (Overmann, Wynn, 2019. Р. 467). Они также предположили, что сама по себе симметрия бифасов не давала функциональных преимуществ, и поставили вопрос о роли прототипа в орудийной деятельности. Не случайно их заинтересовали гигантские до 30 см в длину бифасы, например, с Западной стоянки ФЛК Олдувая, изготовленные из крупных отщепов. По мнению Оверман и Винна, подобные артефакты не предназначались для практического использования, а выполняли роль натуральных (первичных) образцов для изготовления орудий повседневного использования (Overmann, Wynn, 2019. Р. 476).

Как резюмировал Л. Малафурис: “Дискуссии по поводу так называемой загадки ручных рубил были сфокусированы на вопросе: является ли симметрия ашельских бифасов намеренной (сознательным намерением изготовителя) или просто представляет последовательность двустороннего расщепления” (Malafouris, 2021а. Р. 5). Четкую позицию в рассматриваемой дискуссии заняли Е.В. Беляева и В.П. Любин: “… мы стремились показать, ашельские рубила знаменуют собой переход человека от простых технических форм к сознательному формотворчеству и наделению каменных изделий новыми функциями. Именно это и означает зарождение протодизайна” (2011. С. 97). Следует учитывать, что кроме ручных рубил в ашельских комплексах присутствуют и другие формы изделий: пики, скребла, скребки, ножи, острия, наковальни и др. Категории, составляющие эту совокупность, предстают в сравнении с олдованом более вариабельными внутри каждой из морфологических групп (Амирханов, 2020. С. 8).

Что дает нам нейроархеология? Оценивая предложенные идеи и ряд высказываний сторонников нейроархеологии, следует отметить несколько обстоятельств. Можно принять их общий посыл, связанный с концепцией социального мозга, о том, что мысль не рождается в отдельном сознании. Она формируется в общем социокультурном контексте и отражает объекты общего внимания и основания нашего понимания других (Stade, 2020. Р. 62; Stade, Gamble, 2019). Следовательно, как показал Малафурис, в нейро-когнитивной археологии мы имеем дело с опредмеченным в орудиях и других артефактах мышлением людей далекого прошлого, которое мы должны восстановить. Такой вывод согласуется с определенной философской традицией, уточненной К. Марксом: “опредмечивание – это процесс, в котором человеческие качества переходят в предмет и воплощаются в нем. В результате предмет становится социально-культурным, или “очеловеченным” по своему характеру” (Маркс, 1956. С. 593). В рамках этой традиции наряду с процессом опредмечивания рассматривается и обратный ему – распредмечивание – как возможность восстановления привнесенного человеком содержания в материальные объекты. Конечно, нейроархеологи отдают себе отчет в сложности поставленных ими задач, назвав одно из своих изданий “Выдавливание разума из камней….” (Squeezing Minds from Stones…, 2019).

Проблемой для полноценного распредмечивания древнейших артефактов остается неопределенность базового понятия – орудие труда. Сегодня целые книги о применении “орудий” различными животными и птицами пишут биологи (Shumaker, Walkup, Beck, 2011) Но с ними солидаризируются и археологи! Вполне определенно по этому поводу высказались американские специалисты: “Картина изменений, представленная каменными орудиями, … не является тем, что отличает нас как людей, так как они свойственно и древним, и современным видам” (Overmann, Wynn. 2019а. Р. 47). Есть и другие сторонники размывания границы между человеком и животными по признаку “орудийности” (Lysett, 2011. Р. 144).

Однако не все археологи согласны с таким решением проблемы, например: “… целесообразное использование сложных орудий, как представляется, характерно только для людей, вероятно, из-за особенностей организации нашего мозга, подготовленности к практической деятельности и владения языком” (Maravito, Iriki, 2004. Р. 85). Л. Малафуриса тоже не устраивает распространенное определение орудия как “… отдельного неодушевленного объекта, переносимого, сохраняемого или используемого для того, чтобы изменять форму, положение или физические характеристики другого объекта, организма или того, кто его сам применяет” (Malafouris, 2021. Р. 3). Он считает такое определение неадекватным, если оно применяется к гоминидам и особенно к людям, которые изготовляют и применяют свои орудия “не как простое функциональное продолжение тела или экстрасоматическое средство адаптации, но в режиме обоснованного материального включения”, т.е. креативного опредмечивания (Malafouris, 2013; 2021. Р. 8).

Как известно, в археологии критериям искусственности каменных изделий всегда уделялось серьезное внимание, позволившее установить признаки намеренного расщепления: наличие фрагментов площадок, ударных бугорков и т.д. (Ефименко, 1953. С. 102). Учитывалось также применение других орудий или предметов. Появилось и важное дополнение: деятельность по изготовлению и использованию орудий должна носить систематический характер (Борисковский, 1977. С. 24). Но есть еще один важный критерий.

Разные авторы много писали о значении руки для орудийной деятельности и даже о “мыслящей руке”. Но в силу своего функционального назначения и необходимости удержания его в руке у орудия есть своя сущность, определяющая логику и возможности его применения. Поэтому, как это отмечал Малафурис, в отличие от природных посредников, применение орудия не вписывается во врожденные схемы движений рук и остальной мускулатуры (Malafouris, 2021а. Р. 8). Следовательно, сами руки, тело и мозг должны приспособиться к действиям с орудием, так как способность к орудийной деятельности не является врожденным свойством человека. Ей нужно обучаться каждому новому поколению. В указанной особенности и проявляется способность орудия оказывать влияние на изменение телесности и повышение нейрокогнитивной активности использующего его субъекта.

В свете приведенных данных, примеры “орудийной” деятельности животных и птиц явно не соответствуют представленным критериям. Поэтому в их случае целесообразно ввести определение природный посредник. Следовательно, многие проблемы, связанные с возникновением человека, его разума, должны рассматриваться как переход от манипулирования с природными посредниками к созданию и применению орудий труда. Но при этом мы не должны забывать, что координацию всех действий обеспечивал развивающийся мозг.

Олдованская эпоха и возникновение орудийной деятельности. Понятно, что важнейшей предпосылкой к появлению орудийной деятельности явился переход к прямохождению наших древнейших предков, фиксируемый 7–5 млн. лет назад. Новые обстоятельства заставили наших древнейших предков активно применять природные посредники. При регулярном использовании камней, костей, палок эти посредники позволяли фиксировать свойства различных объектов и существ, недоступные для их восприятия только органами чувств. При этом сами они еще ломались, разбивались, выкрашивались, т.е. проявляли и свои скрытые характеристики. Но примечателен разрыв между началом прямохождения и появлением около 2.6 млн. лет назад древнейших олдованских орудий, обнаруженных на стоянках OGS-6 и OGS-7 в Афарской котловине на территории современной Эфиопии (Lysett, 2010). Поздние памятники этой эпохи были обнаружены также в Европе, от Испании (Атапуэрка) и Кавказа (Дманиси, Карахач, Мукхай 2), до Пакистана (Риват) и Китая (Лонггупо). Поскольку эти чопперы и кливеры выглядят не столь эффектно, как ашельские ручные рубила, многие специалисты полагают: “Что может на самом деле отличать нас [т.е. людей] … – это такие различия в поведении и, вероятно, в психологическом обеспечении, которые демонстрируют орудия, созданные homo erectus” (Overmann, Wynn, 2019б. Р. 47).

Разграничение между природными посредниками и орудиями труда опровергает такую позицию. Уже древнейшие артефакты со стоянки Гона в Эфиопии представлены отщепами с хорошо выраженным ударным бугорком. На стоянке Локалалеи 2С из Восточного Туркана (Кения), датируемой около 2.34 млн. лет назад, применялись более совершенные приемы расщепления нуклеусов, по сравнению с техниками, фиксируемыми на материалах других стоянок позднего плиоцена Восточной Африки. В том числе и на близкой по возрасту стоянке Локалалеи 1, расположенной в шаговой доступности от стоянки 2С (Lysett, 2010, 169; Nonaka, Bri, Rein, 2010). В целом для олдована выделяются следующие категории изделий: небольшие нуклеусы (в среднем 5 см в высоту), чопперы разных модификаций, пики. В комплексах этого времени обычны также скребки, скребла, шиповидные орудия, наковальни и отбойники (Амирханов, 2020. С. 8). Оценивая эту вариабельность каменных индустрий олдована, специалисты пришли к выводу, что она отражает не только характер доступного сырья, длительность обитания, функциональное назначение, но и техническую компетентность их изготовителей (Nonaka, Bri., Rein, 2010. Р. 155). Следовательно, несмотря на свою “непрезентабельность” олдованские артефакты являются искусственными изделиями и должны рассматриваться как важнейшее свидетельство возникновения орудийной деятельности. Этому событию предшествовали миллионы лет манипулирования с природными посредниками, обусловившего появление принципиально нового опыта, который заставлял еще животный мозг и телесность изменять свое функционирование.

Следует признать, что изготовление древнейших орудий имело то непреходящее значение, что оно изменило эволюцию живой природы, запуская культурное развитие, основанное на создании искусственных орудий, а затем и культурной среды. Благодаря своим орудиям и другим артефактам наши древнейшие предки уже могли преодолевать ограниченность своей биологической основы и стали развиваться не только как биосоциальные, но и социокультурные существа. Обеспечить такой кардинальный перелом мог только разум, связанный с определенным уровнем организации мозга, предпосылки к появлению которого были заложены на стадии манипулирования с природными посредниками. Поэтому нельзя принять позицию биологов, согласно которой “поведенчески” (включая изготовление орудий) – это, вроде как уже люди, но, судя по строению тех же зубов, челюсти и еще чего-нибудь, они все-таки еще не люди.

Первичное создание орудий как принципиально новое явление могло быть только результатом разумного стремления к достижению намеченной цели. Но, как отметили К. Оверман и Т. Винн, у человека есть возможность выводить регулярно повторяемые действия из-под рационального контроля, переводя весь процесс в автоматический режим. Нельзя также отрицать значение готовых форм орудий как образца для создания их новых копий. Тогда и точка зрения авторов, писавших о возможности появления орудий сначала как культурного явления, которое затем переходило под “генетический” контроль, заслуживает внимания (Corbey et al., 2016. Р. 17). Представленный подход оказывается близок уже обсуждавшейся некоторыми авторами сальтационистской теории (Стегний, 2019)¹¹.

Итак, возникновение орудийной деятельности предполагает появление разумности, но, после получения необходимого результата, речь уже может идти о его простом копировании. С учетом особенностей homo habilis, homo ergaster и других известных форм, можно предполагать, что специфика олдованской эпохи истории человечества обусловлена ограниченностью сферы проявления разумности, связанной с орудиями труда. Важным свидетельством о качественно новых их возможностях могут также служить следы огня на некоторых олдованских и раннеашельских (А-йникаб 1, Олоргесайле) памятниках (Амирханов, Бронникова, Таймазов, 2013). При других обстоятельствах древнейшие люди оставались, вроде как, животными, но, уже не являясь ими. Очевидно, что такие выводы согласуются с теорией материальной включенности Л. Малафуриса и его коллег, обосновавших идею “мыслить через орудие” и рассматривающих орудие как концепт.

Дальнейшее расширение возможностей разума фиксируется по появлению инструментария ашельской эпохи, прежде всего, ручных рубил. Показательно, что этот технический переход сопровождался очень быстрым, почти в 2 раза, увеличением объема мозга эректусов и гейдельберских людей, по сравнению с хабилисами (от 400–500 до 900–1050 см³). Но и на этот процесс снова потребовался почти 1 млн лет. Показательно, что следующий значимый поворот в истории человека, связанный с появлением техник среднего палеолита, включая леваллуазское расщепление, происходит в период между 300–200 тыс. лет. Он также ознаменован увеличением объема мозга протонеандертальцев и неандертальцев (до 1450 см³) и появлением предметов неутилитарного назначения в виде украшений. Особо следует отметить открытие неандертальских погребений, рассматриваемых как возникновение представлений о разделении жизни и смерти (Вишняцкий, 2010). Но самые значимые перемены связаны с происхождением человека современного вида homo sapiens sapiens.

Многие специалисты полагают, что этот вид возник в Африке между 200–100–50 тыс. лет назад, а потом расселился по всей Ойкумене, вытеснив тех же неандертальцев (Callaway, 2017; Homo-sapiens Origin). При этом вопрос о том, а как “настоящие” сапиенсы возникли в Африке, практически не обсуждается. Приоритеты в решении этой проблемы отданы на откуп генетикам и биологам. Между тем исследования геномов древних людей начались только недавно, и они дают противоречивые результаты, как и в случае с оценкой роли неандертальцев в истории человечества (Noonan, 2010). Данные о присутствии генов неандертальцев у современных людей, а также смешение генов неандертальцев и денисовцев демонстрируют, что и сапиенсы, и эти наши предшественники, несмотря на все морфологические различия и длительное предшествующее развитие, относятся к одному биологическому виду (Hawks, 2017). Могу предположить, что будут получены данные, свидетельствующие о генетических связях между хабилисами, эректусами, гейдельбергскими и последующими людьми (Millar, Lambert, 2013). Основание для такого заявления – вывод о влиянии феномена орудийной деятельности олдованской эпохи на последующую социобиологическую эволюцию наших древнейших предков. Показательно, что с ашельской индустрией также связаны находки разных видов людей homo erectus и homo heidelbergensis (Corbey, et al., 2016. Р. 6). Создателями олдованских индустрий считаются homo habilis и homo -ergaster. То есть орудийная деятельность в первую очередь связана не с физическими характеристиками древнейших людей, а со свойствами их мозга.

Следовательно, основываясь на нейроархеологическом подходе с его идеями эволюционирующего социально-культурного мозга, можно утверждать, что появление homo sapiens sapiens явилось результатом всей предшествующей орудийной деятельности и связанным с ней развитием мозга и высших психических функций древнейших людей. Рассматриваемые процессы были тесно связаны с возникновением и развитием языка (Розов, 2022). Свой вклад в этот процесс вносили и другие факторы – то же включение в рацион мясной пищи и т.д., но не они играли здесь решающую роль. Не случайно, являясь представителями важного этапа антропогенеза, но все-таки одного из этапов, именно обладатели современного мозга демонстрируют нам более высокий уровень культуры, представленный в первую очередь сложнейшими техниками обработки камня (например, солютрейской), возникновением изобразительной деятельности (фигурки людей и животных, пещерная живопись) и сложными погребальными обрядами. Примечательно, что российские археологи, хорошо знакомые с материалами Восточной и Юго-Восточной Азии, не согласились с господствующим пока мнением об исходе сапиенсов из Африки (Деревянко, Шуньков, Маркин, 2014. С. 86, 87). Мы – человек становящийся!

Таким образом, идея нейроархеологов о взаимосвязанности биосоциальной и социокультурной эволюции наших древнейших предков позволяет, в свете имеющихся данных, рассматривать возникновение разума и его дальнейшее развитие как преодоление нескольких экзистенциональных вызовов, фиксируемых по техническим достижениям, увеличению объема мозга и усложнению его организации (Gamble, 2007). Однако при таком подходе решающее значение все же следует отвести началу олдованской эпохи, связанному с появлением первых намеренно изготовленных орудий. Оценивая в целом значение нейроархеологии, нельзя не отметить, что она возвращает человеческое содержание в палеолитоведение, которое в последнее время все больше приобретало естественно-научный уклон. Обращает также внимание, что некоторые идеи Л. Малафуриса, К. Оверман, Т. Винна и других повторяют высказанные ранее положения концепций известных российских психологов – Л.С. Выготского (орудие и знак) и А.Н. Леонтьева (теория деятельности) (Фаликман, 2017).