Известия РАН. Серия географическая, 2022, T. 86, № 3, стр. 374-392

ВВЕДЕНИЕ

Культурная география – одно из наиболее успешно развивающихся и авторитетных научных направлений мировой географии человека (human geography), сложившееся как самостоятельная ветвь географической науки к концу первой четверти XX в., в значительной степени как наследница прежней единой антропогеографии. Культурная география имеет ярко выраженный междисциплинарный характер: в своем развитии она интегрировала богатейший научный опыт самых разных географических дисциплин (как физической географии, так и, прежде всего, смежных дисциплин географии человека), а также культурной и социальной антропологии, этнографии и выросшей из нее современной этнологии, этнической и культурной экологии, социологии, социальной психологии, исторической и философской антропологии и др.

Тем не менее культурная география однозначно позиционируется как структурная часть именно географической науки; в структуре западной географии человека ее, как правило, рассматривают как одну из четырех основных ветвей последней (наряду с социальной, экономической и политической географией). Научных определений культурной географии существует очень много; отчасти это связано с многозначностью самого термина “культура”, на что справедливо обращает внимание Патрисия Прайс, автор культурно-географического раздела в знаменитом The Sage Handbook of Human Geography (2014, p. 505–521). Несмотря на обилие дефиниций культурной географии (Gibson and Waitt, 2020), главным предметом ее исследования со времен Карла Зауэра считалось выявление пространственных различий в культуре; более широкий и стереоскопический взгляд стал укореняться с последних десятилетий ХХ в.

Культурная география в позднесоветской и постсоветской России в своем развитии, наряду с возрождением интереса к традициям дореволюционной русской антропогеографии, испытала сильное влияние западных научных образцов и подходов. Предмет культурной географии трактуется российскими учеными очень широко; так, одним из авторов данной статьи она позиционируется как “научная дисциплина, изучающая культуру в географическом пространстве, пространственную дифференциацию ее элементов, их выраженность в ландшафте и связь с географической средой, а также отображение географического пространства в самой культуре” (Социально-экономическая …, 2013, с. 119).

История формирования российской культурной географии отчасти уже освещалась в работах российских географов (Митин, 2011; Стрелецкий, 2008; Druzhinin and Streletsky, 2015; и др.). В фокусе внимания данной статьи – обзор и анализ специфики развития российской культурной географии начала XXI в., ее важнейших исследовательских направлений и новейших научных достижений в контексте мировых тенденций эволюции этой научной дисциплины.

ЭВОЛЮЦИЯ КУЛЬТУРНОЙ ГЕОГРАФИИ К НАЧАЛУ XXI ВЕКА И ОСОБЕННОСТИ ЕЕ СТАНОВЛЕНИЯ И РАЗВИТИЯ В РОССИИ

За ХХ в. мировая культурная география претерпела грандиозную трансформацию. Как самостоятельная наука она выросла из единой антропогеографии, отпочковавшись от нее и испытав особенно сильное влияние немецкой школы Ф. Ратцеля и французской школы П. Видаля де ла Блаша, а также унаследовав от своей прародительницы два важнейших научных подхода – пространственный и средовой. Принято считать, что первой собственно культурно-географической научной школой была Берклийская (Калифорнийская) школа культурного ландшафта, основанная Карлом Зауэром в 1920-е годы, хотя многие элементы его концепции были в разной степени представлены и в трудах предшественников-антропогеографов.

Вплоть до начала последней четверти ХХ в. подход К. Зауэра и его последователей однозначно доминировал в мировой культурной географии. Культура интерпретировалась как активное начало во взаимодействии с природной средой, природный ареал – как посредник (фон) человеческой деятельности, а культурный ландшафт – как результат их контакта (Sauer, 1925). Культурную географию 1930–60-х годов отличали: последовательный сциентизм, объективизм и рационализм, ценностно-нейтральная методология изучения причинно-следственных и функциональных связей между свойствами географического пространства и культурными явлениями. Типичными сюжетами научных исследований были выявление выраженности последних в ландшафте, связи ландшафта с культурой местного сообщества, роли ландшафтных факторов в генезисе культурно-географических различий, а также пространственный анализ культуры.

Ситуация стала меняться с рубежа 1960–70-х годов под влиянием так называемого культурного поворота, затронувшего, наряду со многими социальными и гуманитарными науками, и все общественно-географические дисциплины (Jackson, 1997). Правда, вопрос о временн${\text{ы}}'$х рамках “культурного поворота” в географии остается дискуссионным (Cultural Turns …, 2018); так, постулаты классической хорологической концепции А. Геттнера и Р. Хартшорна и даже некоторые идеи К. Зауэра стали подвергаться ревизии еще в середине XX в. Но быстрое сближение западной географии человека с науками о культуре началось лишь в последней трети века, причем этот процесс был двусторонним; наряду с культурным поворотом в географии в это же время отмечался и “пространственный поворот” в социальных и гуманитарных науках. С 1970-х годов стала быстро развиваться так называемая гуманистическая география (humanistic geography) – новое исследовательское направление, отвергшее позитивизм и провозгласившее своей мировоззренческой основой феноменологию и герменевтику. В англо-американской географической науке работы приверженцев нового направления кардинально преобразили контент и проблемное поле культурно-географических исследований. Прежнюю культурную географию все более стала вытеснять “новая культурная география”. Феноменологический подход стал использоваться в ней как способ работы в смысловом поле пространственных отношений и значений фактов и явлений культуры. Для приверженцев новой культурной географии пространство культурных феноменов – это не столько пространство материальных объектов как таковых, но, прежде всего, пространство смыслов (Стрелецкий, 2002).

Но уже с рубежа ХХ–XXI вв. гуманистическая и новая культурная география Запада, в свою очередь, также начинают неуклонно сдавать позиции. Нарастающее междисциплинарное взаимодействие в социогуманитарной сфере – процесс позитивный, способствующий идейному, концептуальному, методологическому, методическому взаимообогащению разных наук. Но у него есть и оборотная сторона: перспектива утраты той или иной дисциплиной своей научной идентичности. Новая культурная география, ранее почти вытеснив на периферию исследовательского поля прежние, традиционные культурно-географические направления, столкнулась с угрозой раствориться в смежных гуманитарных, негеографических науках. Чрезмерный акцент на “репрезентациях смыслов”, пространствах символов, изучении образов пространства и т.д. сопровождался недостаточным вниманием культур-географов новой генерации к повседневным практикам людей и местных сообществ, их культурному наследию, материальной стороне культурного ландшафта, культурно детерминированному природопользованию и многим другим насущным вопросам.

С конца ХХ в. и особенно в XXI в. новая культурная география стала все более проигрывать конкуренцию так называемой критической географии. Последняя перехватила целый ряд важных культурно-географических тем и способствовала в некоторой степени “рематериализации” культурной географии (Cultural Geography …, 2005). Отчасти критическая география пришла и на смену так называемой радикальной географии, зародившейся еще в 1970-е годы, почти синхронно с гуманистической. Критическая география, как и радикальная, фокусирует свое внимание, в том числе и на географических проблемах неравенства, но не только социально-экономического; для критической географии чрезвычайно важны как раз культурные аспекты этой темы, включая межэтническое, межконфессиональное, гендерное неравенство, права меньшинств как особых социокультурных групп и др. (Placing …, 2021). Кроме того, в сравнении с радикальной географией она менее политизирована, носит более академический характер и в большей степени опирается на достижения современных социальных и гуманитарных наук, особенно культурной антропологии и социологии. При этом зарубежная критическая география во всей своей многоцветной палитре развивается отнюдь не только на культурно-географическом поле и выходит далеко за его рамки. Вместе с тем для самой мировой культурной географии начала XXI в. данное критическое направление – лишь одно из нескольких.

В российском географическом дискурсе наряду с термином “культурная география”, широко используется и иной – “география культуры”, но контент этих словосочетаний не идентичен. Правда в широком смысле “география культуры” многими российскими авторами зачастую отождествляется с “культурной географией”; в конце ХХ в. словосочетание “география культуры” имело даже большее хождение в русскоязычной литературе. Первые диссертации, защищенные в постсоветской России по культурно-географической проблематике¹¹ позиционировались именно как работы по “географии культуры”; именование “культурная география” стало ее вытеснять примерно с рубежа веков, что было связано с нарастающей интеграцией отечественной географической науки в мировую (Феномен …, 2014). Однако этот вопрос не чисто терминологический, но содержательно-концептуальный. Отечественный термин “география культуры” фокусирует внимание главным образом на размещенческих исследовательских задачах (в русле аналогичных и традиционных хорологических парадигм в географии населения и хозяйства первой половины XX в.), но имеющих в начале XXI в. малый вес в мировой культурной географии (Стрелецкий, 2012).

В более узком смысле под географией культуры в России понимается совокупность научных направлений, изучающих территориальную организацию разных сфер объективированной культуры – от артефактов до ментифактов, от высокого профессионального искусства до народной, бытовой и (в России, правда, географами мало изучаемой) массовой культуры. В фокусе исследований географии культуры – онтология культурно-географических различий на земном шаре (от места к месту, от района к району). Культурная география же в целом предлагает существенно более широкую палитру исследований: ее интересует не только “культура в географическом пространстве”, но и “географическое пространство в культуре” (Стрелецкий, 2012).

Формирование российской культурной географии в конце ХХ – начале XXI вв. происходило, в целом, в русле общемировых тенденций развития этой научной дисциплины, но со значительным временным лагом (в ряде трендов – с задержкой на несколько десятилетий), а также имело некоторые специфические (и очень существенные) особенности.

ЛАНДШАФТНЫЙ ПОДХОД В РОССИЙСКОЙ КУЛЬТУРНОЙ ГЕОГРАФИИ: ИСТОКИ, ТРАДИЦИИ, НОВЕЙШИЕ ТРЕНДЫ

Одна из визитных карточек российской культурной географии – культурно-ландшафтное исследовательское направление. В России, в отличие от стран Запада, культур-географы обратились к культурному ландшафту только в позднесоветский период; характерно, что именно с культурно-ландшафтных тем в нашей стране, как и в США в 1920-е годы, началось развитие культурной географии как самостоятельной научной дисциплины. При этом российские культур-географы успешно использовали богатейший научный опыт советского физико-географического ландшафтоведения, в котором возникли в ХХ в. исследовательские школы мирового уровня и значения.

Понятие культурного ландшафта было переосмыслено и реконцептуализировано отечественными культур-географами, введено в культурно-географический нарратив еще в конце ХХ в. “Ноосферная” концепция культурного ландшафта, предложенная Ю.А. Ведениным (1990) и переосмысливающая традиции советской географической науки²², имела первостепенное значение для становления российской культурной географии. В его трактовке культура входит в ландшафт через потоки энергии и информации; культурные ландшафты – не просто рукотворные, но и наполненные духовным содержанием. Целостная, логичная, но жестко структурированная схема Ю.А. Веденина не имеет ярко выраженных зарубежных аналогов и мало вписывается в мейнстрим мировой культурной географии последних десятилетий. Современные культур-географы англо-саксонских, франкофонских и других национальных школ в подходе к культурному ландшафту большей частью избегают жестких противопоставлений материальной и духовной культуры, культурного наследия и живой культуры, традиционной и новационной культуры и т.д.

В России, в научном сообществе которой районирование считается одной из наиболее важных национальных географических традиций, представителями данного научного направления было выполнено много полимасштабных исследований по культурно-ландшафтному районированию. Территориальными полигонами этих работ были как все пространство России (Андреев, 2012; Веденин, 2004; Туровский, 1998), так и отдельные историко-культурные либо административные регионы страны. Ю.А. Веденин и его коллеги стояли также у истоков российских исследований культурных ландшафтов как объектов наследия (Культурные …, 2004; и др.). Современные исследования в этой области сфокусированы на разработке территориальных подходов к изучению и сохранению культурных ландшафтов (В фокусе …, 2017; Веденин, 2018; Сельские …, 2013; и др.), а также на практических вопросах номинации культурных ландшафтов как объектов Всемирного наследия (Кулешова, 2018; и др.).

В российской культурной географии сформировались и иные подходы к исследованию культурных ландшафтов. Работы В.Н. Калуцкова, выполненные еще в 1990–2000-е годы, легли в основу его монографии “Ландшафт в культурной географии” (2008). Во многом они возрождали традиции средового подхода в культурном ландшафтоведении, в том числе классическое научное наследие Карла Зауэра. В модели В.Н. Калуцкова во главу угла поставлены природный ландшафт и местное сообщество людей в их тесном взаимодействии. Также к базовым компонентам культурного ландшафта отнесены: хозяйство (его традиционный тип), селитьба, язык и духовная культура. Это последовательно культуроцентричная модель культурного ландшафта (пять из шести базовых компонентов культурного ландшафта относятся к культурной сфере). Для становления российской культурной географии большое значение имели региональные культурно-ландшафтные исследования В.Н. Калуцкова, его последователей и соратников, прежде всего на Севере Европейской России. Ими были детально исследованы традиционные формы селитьбы, вписанные в северорусский культурный ландшафт, локальная и региональная ландшафтная топонимия, ландшафтно-ориентированный фольклор, подготовлен и опубликован обширный картографический материал. Работы В.Н. Калуцкова 2010-х годов (2016, 2021 и др.) в значительной мере центрированы на категориях “места”, “имени” и “палимпсеста”; в этом нарративе приобретает новые грани и понятие культурного ландшафта. Палимпсестный подход позволяет изучать историческую трансформацию культурного ландшафта, выявлять его полузатертые и забытые слои, рассматривать как многослойный феномен (Калуцков, 2021).

Работы В.Л. Каганского по культурному ландшафту близки по своему подходу западной “феноменологии ландшафта”, особенно бурно развивавшейся в “гуманистической” и “новой культурной” географии в последние десятилетия XX в. Вместе с тем огромное влияние на представления автора о культурном ландшафте оказали труды Б.Б. Родомана (2002; Rodoman, 2021 и др.) – известного российского географа, теоретика географии. В.Л. Каганским (2001, с. 61) подчеркивается фактическая тождественность культурного ландшафта и ландшафта вообще: культурный ландшафт – это одновременно земное и семантическое пространство; каждое место имеет свой смысл, связанный с природной основой ландшафта и его пространственным положением. Культурный ландшафт – это всегда сплошная среда, в нем зачастую невозможно (а то и не разумно) разделять тесно сплетенные друг с другом природные и культурные компоненты; он интегрирует “пространство повседневности”, а смысловое в нем нельзя оторвать от прагматического. Поэтому именно культурно-ландшафтный подход жизненно необходим при решении локальных, региональных и даже глобальных географических проблем (Каганский, 2020 и др.).

Большой вклад в отечественное культурное ландшафтоведение внесла М.В. Рагулина – автор книги “Культурная география: теории, методы, региональный синтез” (2004). Концепция культурного ландшафта, представленная в этой монографии, центрирована на понятии жизнеобеспечения локальных сообществ, а ее теоретические положения хорошо апробированы на результатах многолетних авторских исследований этнических сообществ Восточной Сибири и историко-географического анализа взаимодействия соответствующих этнокультурных ландшафтов. В новой монографии М.В. Рагулиной (2015) предпринята попытка синтеза разных (теоретически несхожих и контрастирующих) направлений современных культурно-ландшафтных исследований с опорой на так называемый интегральный подход (претендующий на выявление всеобъемлющей взаимосвязи всех страт человеческой деятельности в русле “холистической” философии постмодерна) американского философа Кена Уилбера (2006; и др.).

Культурный ландшафт, несмотря на отмеченные выше существенные различия в его трактовках, выступает стержневым, базовым понятием еще сравнительно молодой российской культурной географии. Именно с культурно-ландшафтных исследований и теоретических разработок началось ее формирование в конце XX в., вокруг этого концепта выстраиваются самые разные конкретные направления отечественных культурно-географических исследований и в начале XXI в. Работам по культурному ландшафту, так или иначе, отдали дань все ведущие российские культур-географы. Концепт культурного ландшафта – важное звено в современной cultural geography, но, как показывает мировой опыт, одно из нескольких ключевых в ряду равноположенных. Приоритетное же внимание именно к культурному ландшафту отражает специфику российской культурной географии.

ЭТНОКУЛЬТУРНАЯ И КОНФЕССИОНАЛЬНАЯ ГЕОГРАФИЯ В ПОСТСОВЕТСКОЙ РОССИИ

Для России с ее колоссальным этнокультурным разнообразием огромное значение имеет этно- и конфессионально-географическая проблематика. Российская этнокультурная география выросла из прежней советской этнической географии – научной дисциплины в структуре географии населения, тесно связанной со смежными негеографическими науками, прежде всего с этнографией, разными историческими науками, демографией, социологией. В СССР этническая география развивалась стабильно и в целом успешно, пережив свой максимальный подъем в 1960–70-е годы (школа В.В. Покшишевского– С.И. Брука–В.И. Козлова). Ее основной задачей было изучение географического распространения этнических и субэтнических общностей, в том числе на локальном уровне (вопросов этнического расселения). Разумеется, собственно культурно-географические сюжеты в работах советских этногеографов также рассматривались, но большей частью в совместных исследованиях с этнографами³³.

К концу советской эпохи этническая идентичность стала трактоваться в России (как и во всем научном мире) как ключевая категория этнологии⁴⁴, и это имело одним из следствий своего рода культурный поворот в отечественных этногеографических исследованиях. Отечественная этническая география стала активно осваивать культур-антропологическую и культурно-географическую проблематику. На рубеже XX–XXI вв. этническая география уже рассматривалась как одно из ведущих направлений формирующейся российской культурной географии; его главной задачей позиционировалось исследование проблем этнической идентичности в географическом ключе (Культурная …, 2001, с. 37–38). При этом в самой трактовке этничности и этнической идентичности в России (в том числе и среди географов) примордиалистские подходы были распространены значительно шире и дольше, чем в западных странах, где уже в последней четверти XX в. таковые стали все более проигрывать конкуренцию конструктивистским концепциям этничности. Этнический примордиализм широко представлен в российской этнокультурной географии и в начале 2020-х годов⁵⁵.

В России, в которой на протяжении длительной советской эпохи регионализм (в том числе низовой регионализм) был сильно подавлен, а региональное самосознание размывалось, именно этнические рубежи выступали (а отчасти выступают и по сей день) наиболее яркими, очевидными и контрастными маркерами дифференциации культурного пространства страны (Streletsky, 2017). Правда быстрое возрождение культурного регионализма в русскоязычном ядре страны в постсоветские годы дает основание считать данный тезис уже менее жестким и однозначным. Но все равно роль этнических границ в российском пространстве остается колоссальной, а этногеографические сюжеты сохраняют весомое значение в российских культурно-географических исследованиях.

За постсоветский период в России произошли существенные этногеографические и этнокультурные сдвиги, ставшие предметом исследования российских географов, в том числе на уровне всей страны (Манаков, 2018, 2019; Safronov, 2014; Streletsky, 2017); подробно рассматривалась и трансформация расселения разных этносов России за постсоветский период. Проводились работы по комплексному этногеографическому и этнодемографическому картографированию регионов страны (Белозеров, 2005; Этнический …, 2014; Belozerov, 2016). Большое внимание уделялось специфике этнокультурных ландшафтов в разных частях России (Дегтева, 2016; Лысенко, 2009), процессам адаптации этнических мигрантов в локальных сообществах (Савоскул, 2011), влиянию этнокультурных факторов на эволюцию сельского расселения (Имангулов и др., 2021), значению этнокультурных традиций в землепользовании для развития современного сельского хозяйства (частый сюжет в работах Т.Г. Нефедовой).

Конец ХХ – начало XXI вв. – период быстрого развития в России этнической экологии – науки самостоятельной, но тесно связанной с культурной географией (Ямсков, 2013; и др.). Этноэкологический подход широко используется современными российскими культур-географами (особенно в исследованиях традиционного природопользования и систем жизнеобеспечения разных этносов, в том числе малочисленных). Вместе с тем взаимодействие с географией имеет большое значение и для самой этноэкологии; ряд лидеров современных научных школ пришли в этноэкологию из географии в позднесоветские и постсоветские годы. В 2006 г. была защищена первая докторская диссертации по географическим основам этнической экологии (Гладкий, 2006).

Одно из наиболее социально значимых, актуальных (и при этом сравнительно хорошо известных в зарубежных странах) научных направлений – культурно-географические исследования коренных малочисленных народов Арктики, Сибири, российского Дальнего Востока, специфики их расселения и демографии, традиционного природопользования и хозяйства, систем жизнеобеспечения, материальной и духовной культуры. В становлении этого междисциплинарного направления огромное значение имел опыт смежных (этноэкологических и культурно-антропологических) исследований, проводившихся в советскую эпоху; еще в 1970-е годы известным антропологом В.П. Алексеевым было разработано учение об антропоценозах; немного позднее И.И. Крупником (1989) – более общее учение об этноэкосистемах. В фокусе внимания работающих в этой области российских культур-географов – прежде всего, связь традиционного природопользования малочисленных народов с географическим ландшафтом; по этой проблематике в 2000–2020-е годы было проведено немало глубоких и серьезных научных исследований (Клоков, 2012, 2016; Рагулина, 2000; Территории …, 2005; Schmidt et al., 2015).

Другим приоритетным направлением в этнокультурной географии становится исследование этноконтактных зон (Герасименко, Филимонова, 2011; Лысенко и др., 2011; Манаков, 2019; и др.), их делимитации, структуризации, а также соотношения этнической и региональной идентичности в таких поликультурных регионах. В частности, как показано в исследованиях Т.И. Герасименко по Оренбургско-Казахстанскому порубежью, конвергенция культур часто становится по прошествии времени географической реальностью, несмотря на то, что представители разных этносов изначально осваивают разные экологические ниши. Но адаптация к ландшафту делает возможным постепенное сближение разных этнокультурных групп; региональные этнические контакты интенсифицируются, а это благоприятствует формированию устойчивых пространственных связей и, как следствие, ведет к складыванию общей региональной идентичности, несмотря на сохраняющиеся этнокультурные различия (Герасименко, 2018, 2020).

Российские культур-географы вместе с политико-географами широко участвуют также в междисциплинарных исследованиях по этноконфликтологии, географии этнонационализма, этнического сепаратизма, региональным этнополитическим проблемам. Обзор наиболее значимых из этих работ представлен в другой статье данного номера журнала, написанной В.А. Колосовым, М.В. Зотовой и Н.Л. Туровым. Ведущий в России центр исследований в этой области – Лаборатория геополитических исследований Института географии РАН; важные работы ведутся также географами университетов Москвы, Санкт-Петербурга, Калининграда, Ростова-на-Дону, Ставрополя, а также учеными двух других российских институтов географии (в Иркутске и Владивостоке).

Оформление конфессиональной географии как нового исследовательского направления в рамках отечественной культурной географии фактически произошло лишь в 1990-е годы, после возврата религии в общественную жизнь. В этой связи перед представителями научных кругов встал вопрос о необходимости выбора пути дальнейшего развития исследовательских направлений в религиоведческих дисциплинах, в том числе и в географии религии. Российские географы религии пошли по пути “догоняющего развития” (Горохов, 2019), наверстывая упущенное и ориентируясь на западные школы.

Основателем современной отечественной школы конфессиональной географии по праву считается П.И. Пучков – географ по образованию, доктор исторических наук, создатель Центра изучения религий и этноконфессионального картографирования ИЭА имени Н.Н. Миклухо-Маклая РАН [автор первой отечественной монографии по географии религий в нашей стране (Пучков, 1975), конфессиональных разделов в энциклопедических изданиях “Страны и народы”, “Народы и религии мира”, сотен статей, посвященных географии мировых религий – в том числе в границах России].

Тем не менее в современной России наблюдается явный дефицит работ по конфессиональной географии. Представление об особенностях ее развития в определенной степени дает анализ диссертационных исследований. За тридцатилетний период существования Российской Федерации в нашей стране были защищены 14 кандидатских и 1 докторская диссертация, так или иначе связанные с этим научным направлением.

Большинство из них выполнены в рамках синтетического подхода, который получил широкое распространение с начала последней трети XX в. после выхода книги Geography of Religions Д. Софера (1967). Этот труд совершил поистине революционный переворот в современной конфессиональной географии, способствовав расширению тематики исследований и росту популярности междисциплинарных проектов.

Около половины диссертаций было посвящено проблемам собственно конфессиональной географии (Горина, 2011; Горохов, 2017; Захаров, 2019; Сафронов, 1998; и др.); другие же были выполнены на стыке конфессиональной географии и других направлений: социальной и политической географии (Горохов, 1999; Дементьев, 2019; и др.), географии культурного наследия, рекреационной географии.

К началу 2020-х годов в России сложились два крупных научных центра исследований по географии религии: академическо-университетский Московский (Институт географии РАН, Институт Африки РАН, Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова, Московский педагогический государственный университет) и университетский Санкт-Петербургский (Санкт-Петербургский государственный университет, Санкт-Петербургский государственный экономический университет, Санкт-Петербургский политехнический университет Петра Великого). Каждый из упомянутых центров имеет свою специализацию в области географии религий.

Санкт-Петербургский центр в отраслевом отношении представлен, прежде всего, церковной [ecclesiastical geography, по Э. Исааку (Isaac, 1965)] географией (Balabeykina and Martynov, 2017), исторической (Манаков, Дементьев, 2018) и политической (Gladkiy et al., 2017) географией религий. Основной территориальный полигон исследований представителей Санкт-Петербургского центра – Балтийский регион, включая его российскую часть (Balabeykina and Martynov, 2015; Manakov and Dementiev, 2019).

Московский центр, несмотря на институциональную дихотомию, образован, прежде всего, представителями формирующейся научной школы, возглавляемой одним из авторов настоящей статьи (С.А. Горохов, Р.В. Дмитриев, И.А. Захаров, М.М. Агафошин, И.С. Мартынов, О.А. Терещук, И.В. Петрушев). Их объединяет не только научное происхождение по линии научный руководитель–аспирант/магистрант, но и единство взглядов, и отраслевая специализация: теория географии религии (Горохов, 2014, 2020; Gorokhov, 2019; Gorokhov and Dmitriev, 2016), пространственная экспансия западнохристианских (Римско-католической и протестантских) церквей (Горохов, 2016; Захаров, 2020; и др.); география религиозных конфликтов (Dmitriev et al., 2020) и др. Большое значение для становления конфессиональной географии в России имели работы С.Г. Сафронова (автора первого диссертационного исследования по географии религий в нашей стране, конфессиональных разделов Национального атласа России, многих публикаций по географии Русской православной церкви и др.). Основные территориальные полигоны исследований специалистов Московского центра – Россия (Сафронов, 2001; Safronov, 2013; и др.), Индия (Горохов, Дмитриев, 2016; и др.), страны Европы (Агафошин, Горохов, 2019; и др.) и Африки (Захаров, 2019, 2020; Захаров и др., 2020).

КУЛЬТУРНАЯ ГЕОГРАФИЯ И ГУМАНИТАРНАЯ ГЕОГРАФИЯ

Важная особенность культурно-географических исследований в постсоветской России – формирование такого кластера исследовательских направлений, тем и сюжетов, как гуманитарная география. Этот термин используется, главным образом, для обозначения совокупности тесно взаимосвязанных направлений в российской науке, изучающих “закономерности формирования и развития систем представлений о географическом пространстве (в сознании отдельных людей, социальных, этнокультурных, расовых групп и др.), согласно которым человек организует свою деятельность на конкретной территории” (Замятина, Митин, 2007, с. 151). Ядро гуманитарной географии (в трактовке Д.Н. Замятина) составляют имажинальная география, мифогеография, когнитивная география, сакральная география и ряд других гуманитарных направлений. Сам термин “гуманитарная география” был предложен культурологом и географом Д.Н. Замятиным (1999), по этой проблематике им опубликовано около десятка авторских монографий, в том числе (2014, 2020 и др.). Много работ опубликовано также последователями и соратниками Д.Н. Замятина (Митин, 2004; Лавренова, 2010; Геокультуры …, 2017; и др.).

Аналогичные (либо сходные) исследовательские направления с последней четверти XX в. (начала культурного поворота, о котором речь шла выше) широко представлены и в других национальных школах культурной географии. Но в России с начала XXI в. их обычно объединяют под общей шапкой гуманитарной географии, позиционирующей свое определенное методологическое сходство, обусловленное, в частности, общностью задач исследования представлений о географическом пространстве в разных социокультурных контекстах. Весомое значение имеет и то обстоятельство, что в России внутри позиционируемой таким образом гуманитарной географии сложился определенный костяк исследователей (профессиональное сообщество); одни и те же авторы широко вовлечены в разные по контенту исследования – от работ по когнитивной географии до моделирования и репрезентации географических образов.

В современной же зарубежной географии нет общепризнанного специального термина, интегрирующего разные направления, характерные для российской гуманитарной географии. В англоязычной литературе термин humanitarian geography вообще не получил распространения – в отличие от созвучных, но отличных по контенту терминов humanistic geography (работы таких авторов, как Yi-Fu Tuan, E. Relph, D. Cosgrove, N. Entrinkin и др.) и human geography (покрывает все предметное поле экономической, социальной, культурной и политической географии).

Формирование гуманитарной географии сыграло исключительно позитивную роль в развитии российской культурной географии конца ХХ –начала XXI вв., существенно расширило спектр ее исследований; в российской культурной географии возникли новые научные направления, уже представленные в зарубежных научных школах, открылись новые перспективные горизонты научного поиска.

Возникает вопрос, как соотносятся российская культурная география и гуманитарная география (в данной трактовке). По мнению И.И. Митина, в России “гуманитарная география по своему фактическому содержанию “поглотила” все основные культурно-географические темы” (2011, с. 23); “можно с уверенностью говорить об окончательном формировании гуманитарной географии как своеобразного направления, служащего российской версией культурной географии” (2011, с. 25). Однако данное утверждение сильно упрощает и редуцирует реальную и полифоничную картину развития российской культурной географии в конце XX – первые десятилетия XXI вв. Таковая отнюдь не ограничивается лишь изучением систем представлений о пространстве, ее предметное поле существенно шире. Взаимосвязь географического пространства и культуры – многогранная и многоаспектная; методологические подходы к исследованию разных сторон этой взаимосвязи также чрезвычайно разнообразные (от сциентизма до феноменологии). И это характерно как для мировой культурной географии, так и для российской.

ИССЛЕДОВАНИЯ ТЕРРИТОРИАЛЬНЫХ ИДЕНТИЧНОСТЕЙ В РОССИЙСКОЙ КУЛЬТУРНОЙ ГЕОГРАФИИ

Территориальная идентичность – одна из разновидностей культурных идентичностей: она являет собой систему сложившихся представлений людей об их принадлежности к определенной территориальной группе, территориальному культурному сообществу. Каждая ее ячейка формируется на уровне индивида (чувство особой связи конкретного человека с тем или иным местом, с той или иной территорией), но как социокультурный факт территориальная идентичность утверждается, проявляется и манифестируется как идентичность коллективная, собственно и формирующая местное или региональное сообщество (Стрелецкий, 2021). Последнее цементируется не только общими представлениями и ценностями, разделяемыми их акторами, но и общими интересами таковых, возникающими в связи с территорией проживания.

Территориальная идентичность – типичный пример междисциплинарных исследований, в которые наряду с географами широко вовлечены социологи, историки, социо- и культур-антропологи, этнологи, культурологи, специалисты в области политической регионалистики, социальной психологии и др. Вместе с тем работы социологов, антропологов, политологов по территориальной идентичности, за редкими исключениями, не сфокусированы на проблемном поле географической науки, территориальная идентичность рассматривается ими в контексте предмета исследований соответствующих социальных наук. Пространственный аспект в этих работах – далеко не самый главный, само пространство интерпретируется в ракурсе, весьма отличном от принятого в географическом научном дискурсе. Такова, в частности, концепция “социального пространства” во многих ее существующих разновидностях (в том числе у Г. Зиммеля и других классиков социологии). Но главное – вне поля зрения (или почти вне него) здесь оказывается ключевой для культурной географии вопрос: роль разных свойств (качеств) географического пространства в выстраивании социокультурных взаимодействий и их территориальных конфигураций. Не случайно один из ведущих российских географов-обществоведов Л.В. Смирнягин (1935–2016), внесший в конце ХХ – начале XXI вв. весомый вклад в развитие российской культурной географии, весьма скептически оценивал перспективы использования теоретического багажа и методического инструментария социологической науки в географических исследованиях (Смирнягин, 2016). И хотя часто озвучивавшийся им тезис о том, что у социологов “пространство – это только метафора” (Смирнягин, 2011, с. 179; и др.), крайне уязвим для критики, принципиально различные подходы социологов и географов к феномену территориальной идентичности не вызывают сомнений.

Первопроходцами в исследованиях территориальной идентичности среди географов были основоположники западной гуманистической географии, провозгласившей своей главной целью изучение восприятия и осмысления человеком (индивидами и группами людей) окружающего их географического пространства. Ключевыми понятиями этой научной школы стали пространство (space) и место (place), идейными манифестами – труды британо-канадского географа Э. Релфа (1976) и американского географа китайского происхождения И-Фу Туана (1977). Нарратив места, писал И-Фу Туан, предполагает не фиксацию локации как таковую, но чувственный опыт – особое отношение людей к своему жизненному пространству, выражающееся в широком спектре эмоций и восприятий, порождаемых специфическими качествами этой местности, событиями, которые там переживают люди, и их исторической памятью.

В вопросе о масштабных уровнях территориальной идентичности нет единства мнений. В работах западных географов обычно выделяют два ее основных иерархических уровня – локальный и региональный. Но встречаются и более дробные классификации, в том числе интерпретирующие национальную идентичность как один из уровней территориальной (на уровне отдельных стран). Кроме того, разброс мнений по вопросу таксономических уровней территориальной идентичности отражает и полифонию самих терминов (Стрелецкий, 2021). Так, культурные регионы – это не только территориальные части отдельных стран, но зачастую и целые сообщества, объединяющие несколько или даже много стран; соответственно, под региональной идентичностью могут пониматься разные таксономические звенья – как внутристрановые, так и межгосударственные, а также трансграничные.

Для России, с ее огромным пространством и культурно-географическим разнообразием, исследования территориальной идентичности имеют колоссальное значение. В постсоветские годы возрождение культурного регионализма стало очевидным фактом, привлекшим пристальное внимание российских географов. Поворотным событием для российской культурной географии стала монография М.П. Крылова (1952–2015) “Региональная идентичность в Европейской России” (2010), подготовленная на основе защищенной им несколькими годами ранее в Институте географии РАН докторской диссертации (2007). Для российской культурной географии данная работа во многих отношениях была прорывной, ибо позволила по-новому осмыслить эволюцию и специфику культурного пространства России, преодолеть некоторые бытовавшие в данной области стереотипы. Российские историки, этнографы, географы много писали о сравнительной этнокультурной гомогенности значительной части российского пространства (в пределах основной полосы расселения), высокой степени сходства ключевых черт культуры и образа жизни, общности культурных архетипов поведения разных территориальных сообществ этнических русских, заселивших обширные земли от Европейской России до тихоокеанского побережья. Отсюда часто делался вывод о “недооформленности”, неразвитости культурного регионализма, малой контрастности внутрироссийских регионально-культурных различий, подкреплявшийся ссылками на классические работы выдающихся российских мыслителей конца XIX – начала XX вв. (П.Н. Милюкова, В.С. Соловьёва, отчасти П.Н. Савицкого и др.), писавших об отсутствии в России укорененных “исторических провинций”. Работы же М.П. Крылова (2007, 2010 и др.) показали, что, по крайней мере, в Европейской России существует развитая региональная идентичность, причем как сравнительно автономный культурный феномен, устойчивый по отношению к внешним социально-экономическим или политическим воздействиям. Важно подчеркнуть, что территориальными полигонами культурно-географических исследований М.П. Крылова выступали преимущественно “русские” регионы (области) Европейской России, в то время как национальные республики, за редкими исключениями, не рассматривались. В своих работах автор стремился как бы вынести за скобки роль этнического фактора в регионализации культуры, фокусируя свое внимание на территориальной идентичности как таковой, а не на трансформации последней в гетерогенной этнокультурной среде.

Число публикаций, посвященных культурно-географическим аспектам исследований территориальной идентичности в России, заметно выросло в 2010-е – начале 2020-х годов (Вендина и др., 2021; Гриценко, Крылов, 2012; Казакова, 2017; Павлюк, 2015; Пузанов, 2012; и др.). В данном тренде нашло отражение осознание российскими географами теоретической значимости и практической востребованности научной разработки вопросов, на которые до конца ХХ в. в отечественной географии не обращалось, к сожалению, должного внимания; большое значение имел также учет российскими географами богатейшего опыта исследований в зарубежной культурной географии. В этот же период было опубликовано немало работ по территориальной идентичности российскими социологами, политологами, антропологами. Особо отметим работы политолога М.В. Назукиной по уральской (2015) и дальневосточной (2021) идентичности, опубликованные в ведущем российском географическом журнале и близкие культурно-географическому дискурсу. В работах отечественных социологов особенно большое внимание уделяется сибирской идентичности и идентичности Юга России, но культурно-географической фокусировки им зачастую не хватает.

В исследованиях территориальной идентичности в работах российских культур-географов в начале XXI в. был широко представлен дискурс вернакулярных районов. Это понятие (от английского vernacular – местный, свойственный той или иной местности; обыденный; народный; общеупотребительный – как антоним научному) появилось в англосаксонской (преимущественно в североамериканской) географии еще в 1960-е годы. Заимствован данный термин был из лингвистики, в которой им обозначаются региональные языки, диалекты и локальные (местные) говоры. Вернакулярными называют районы, бытующие в обыденном сознании общества (Социально-экономическая …, 2013, с. 35); в российской географии иногда их прямо называют “обыденными районами”. Вернакулярные районы существуют в самосознании местного населения вне прямой связи с границами административно-территориальных единиц, ибо формируются стихийно и органично, в процессе длительной культурной истории регионального или локального социума. Впрочем, иногда совпадают и границы вернакулярных районов и административных образований и их названия. Бывают случаи, когда название вернакулярного района настолько вошло в культуру местного социума, что оно вытесняет прежнее наименование административно-территориальной единицы. Или же происходит ребрендинг старых (а то и фактически утраченных) названий как одна из разновидностей “социального конструирования реальности”. Яркий пример можно привести из новейшей истории России: в 2003 г. очень давний (но многими забытый) вернакулярный топоним Югра вошел в официальное наименование Ханты-Мансийского автономного округа.

Пик интереса к вернакулярным районам в культурной географии (особенно отчетливо – в США) пришелся на вторую половину 1960-х – конец 1970-х годов. Но уже к концу XX в. в странах Запада проблематика вернакулярных районов потеряла свою популярность и многими культур-географами ныне рассматривается как пройденный этап. Вернакулярные районы стали восприниматься некоторыми ведущими западными культур-географами как нечто рудиментарное, фольклорно-этнографическое, уступающее по своей значимости и актуальности ключевым взаимосвязям между местом, пространством, ландшафтом и культурной идентичностью.

В России же, где до конца XX в. исследования вернакулярных районов фактически не проводились, напротив, “вернакулярный бум” пришелся как раз на начало XXI в. Это весьма симптоматично и может, вероятно, рассматриваться очередным аргументом в пользу расхожего мнения о трендах преимущественно “догоняющего развития” российской культурной географии на фоне мировой (что, однако, является серьезным упрощением реальной ситуации). Как и в других больших странах, в России существуют вернакулярные районы разного масштабного уровня. Среди них есть и крупные, сохраняющие свою яркую специфику в обыденном сознании некоторой (в наши дни, безусловно, меньшей!) части населения соответствующих регионов.

Особенность российских исследований вернакулярных районов в сравнении с таковыми в странах Запада (отчетливо проявившаяся с начала 2010-х годов) – фокусировка внимания прежде всего на микроуровне (главным образом внутригородском); в эти исследования, наряду с географами, широко вовлечены урбанисты, урбосоциологи, архитекторы. Их важными центрами выступают в последние годы Высшая школа урбанистики Научно-исследовательского университета “Высшая школа экономики” и Институт экономики города в Москве, географический факультет Московского университета. Наиболее значимые работы в этой области были выполнены К.А. Пузановым (2012), С.Г. Павлюком (2015), Г.М. Казаковой (2017).

В конце ХХ – первые десятилетия XXI в. процессы глобализации, международные миграции, тренды постиндустриального развития, формирование цифровой экономики сильно повлияли на упрочение экстерриториальных связей и взаимодействий между людьми и социальными группами. Сетевая идентичность становится все более существенным конкурентом традиционной территориальной: постепенно утрачивается привязанность индивида к дому, конкретному месту, локальному сообществу. Связи человека с территорией меняются, приобретают всe более мобильный характер, социокультурные основания самоидентификации становятся более диверсифицированными. Территориальная идентичность, отличавшаяся в прошлые исторические эпохи своей эксклюзивностью, все более наполняется инклюзивным контентом. Так люди, покидающие места, где они выросли и где проживали многие поколения их предков, частично интегрируются в новые, принимающие территориальные сообщества⁶⁶.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В целом, развитие российской культурной географии как самостоятельной дисциплины, одной из ветвей географической науки, было в постсоветский период органично вписано в мировой контекст; ее эволюцию отличали схожие тренды с общемировыми. При этом географическая и этнокультурная специфика самой России (колоссальные размеры территории, ее огромная протяженность в меридиональном и широтном отношении, сложность этноцивилизационной истории, этнического и конфессионального состава населения, глубокая поляризация российского пространства, доходящая до гипертрофии социокультурного потенциала столицы относительно размеров государства) находит прямое отражение в характере и особенностях культурно-географических исследований в нашей стране. Отметим несколько специфических черт, отличающих на мировом фоне именно российскую культурную географию. Среди них – особая значимость культурно-ландшафтного исследовательского направления (в первое постсоветское десятилетие ставшего своеобразным триггером возрождения российской культурной географии); большой вес этнокультурной составляющей в проблематике культурно-географических исследований, сохраняющаяся связь последних с этнологией, унаследованная во многом от советской эпохи (а заложенная еще раньше, в период тесного взаимодействия русской дореволюционной антропогеографии с этнографией). Одна из ярких особенностей российской культурной географии – большое внимание к культуре малочисленных аборигенных народов Арктики и Субарктики, Сибири и Дальнего Востока. Здесь прослеживаются очевидные параллели в развитии культурной географии в России, Канаде, странах Фенноскандии. С начала XXI в. важным направлением развития российской культурной географии стали исследования территориальной идентичности (на региональном и локальном уровнях).

Вместе с тем некоторые направления культурно-географических исследований получили в России значительно меньшее распространение, чем за рубежом (в частности, в зарубежной континентальной Европе и в странах англо-саксонской географической традиции). Так, в России пока очень слабо представлено такое направление, как география массовой культуры, ставшее с последних десятилетий прошлого века чрезвычайно популярным в западных странах, особенно англо-саксонских. В ведущих журналах по культурной географии (Cultural Geographies; Journal of Cultural Geography; Social and Cultural Geography) доля статей, имеющих прямое или косвенное отношение к географии массовой культуры, во втором десятилетии ХХI в. достигала в отдельные годы 25–30% от общего числа публикаций. В России такие работы представлены по большинству аспектов скорее единичными исследованиями. Также мало географических работ, прослеживающих связь пространств традиционной и современной культуры [одна из немногих – диссертация А.А. Соколовой (2013)].

Культурно-географические исследования имеют не только теоретическое, но и огромное прикладное, практическое значение. Так, в зарубежной географии человека в последние несколько десятилетий большое внимание уделяется исследованиям территориальных различий в системах ценностей и влиянию таковых на пространственную организацию экономики и социума. Результаты культурно-географических исследований представляют в данном случае особую и несомненную ценность. В российской географии, однако, таких исследований сравнительно немного, роль культурных факторов в пространственном социально-экономическом развитии явно недооценивается. В этом отношении значение международного опыта научных исследований, накопленного в том числе в мировой культурной географии, для российского научного сообщества трудно переоценить. Ибо понятия нормативной культуры, модели поведения, человеческого, социального, символического капитала приобретают важное, во многих случаях первостепенное, значение как инструменты познания и осмысления процессов социально-экономического развития и его географической дифференциации.

ФИНАНСИРОВАНИЕРабота выполнена в Институте географии РАН по теме государственного задания ИГ РАН АААА-А19-119022190170-1 (FMGE-2019-0008).FUNDINGThe article was prepared within the framework of the state-ordered research theme of the Institute of Geography of the Russian Academy of Sciences, no. АААА-А19-119022190170-1 (FMGE-2019-0008).