Известия РАН. Серия географическая, 2021, T. 85, № 6, стр. 870-887

ВВЕДЕНИЕ

В постсоветский период максимально возросла значимость выработки новых, а также переосмысления старых геополитических идей и концепций для использования их в трансформационной активности разных субъектов общественной и политической жизни в России (Тяпин, 2017; Якунин, 2005). Масштабы задач таких субъектов разнятся от глобальных (встраивание в новую систему глобальных альянсов и центров силы) – до локальных (усиления влияния на какой-либо территории).

Несмотря на более чем вековую историю научного употребления термина “инновация”, к его определению до сих пор нет единого подхода: ряд исследователей понимают ее как процесс, связанный с распространением, внедрением новшества (Твисс, 1989; Cooke, 1996), другие – как конечный результат такого внедрения (Голдякова, 2006; Барнева, 2007). Общим в абсолютном большинстве подходов можно считать понимание отличия инновации (или нововведения) от новшества, заключающееся в обязательном присутствии (или завершении) процесса внедрения последнего: “инновация – это выдвижение новых идей и воплощение их в жизнь” (Такер, 2006, с. 17).

Не имея амбиций участия в вековой дискуссии, исключительно для целей настоящей работы мы будем использовать синтетический “процессно-продуктовый” подход (Чуева, 2014) и определять геополитическую инновацию (ГПИ) как процесс, включающий возникновение, распространение и внедрение геополитической концепции (ГПК) как политического новшества. Пространственной диффузией (или просто – диффузией) ГПИ мы будем именовать ее пространственно-временной аспект.

Развитие геополитического явления включает несколько стадий, первой и обязательной из которых выступает инновационная. Геополитическая инновация предполагает исходный “пункт” – место и время возникновения нового или старта трансформации старого геополитического процесса, которому, как и любой другой динамике, свойственно наличие фаз, иногда линейных волн.

Исходя из данной логики, фазами развития полной ГПИ можно считать следующие:

1. Зарождение идеи как основы будущей ГПК. Эта идея отражает и артикулирует общественно значимый интерес, некую коллективную потребность, связанную с пространством, часто неполитическую. ГПИ возникает в ходе синтеза геополитической картины мира и ценностного взгляда на нее, предполагающего “исправление” геополитической действительности. Такая идея создается инноватором или группой инноваторов ГПИ – генераторами общественно значимой мысли: учеными, философами и т.д.

2. Возникновение политического требования на основе идеи и формирование ГПК. После возникновения общественно значимой идеи происходит ее политизация, первичным проявлением которой выступает сформированное и озвученное политическое требование (Аксенов, 1993), после чего происходит ее распространение и адаптация в пространстве и времени (подробнее о геоадаптации ГПИ см. (Елацков, 2017)). При этом идея приобретает новое значение и новый смысл посредством формирования на ее основе политического интереса. Здесь речь идет об общественно значимом интересе, готовом перерасти в реальные действия политического субъекта.

3. Мобилизация ресурсов в интересах целей ГПК (общественно-политическое движение). Эта фаза подразумевает процесс привлечения социальных и других типов ресурсов политического пространства для последующей борьбы за желаемый результат, в нашем случае – дальнейшее развитие (реализацию) геополитической инновации. Данная фаза описывается в рамках теории мобилизации ресурсов из социологической теории общественных движений (Дж. МакКарти, М. Зальд, Дж. Дженкинс, М. Олсон и др.) (Здравомыслова, 1990).

4. Формирование, деятельность политических институтов в интересах концепции (в рамках общественно-политического движения или/и органов власти). Для обоснования этой фазы ГПИ стоит определить институты как высшую устойчивую форму социальной организации, формулирующей цели и задачи своей деятельности и подчиняющей, в свою очередь, артикулированное мнение и поведение участников институционального объединения интересам организации (Зазнаев, 2005).

5. Политический конфликт. На основе мобилизации ресурсов политического пространства и деятельности политических институтов возникает новая фаза, суть которой заключается в формировании политического отношения и политической борьбы, основывающейся на “пересечении” противостоящих друг другу общественно значимых интересов политических субъектов в пространстве и во времени (Аксенов, 1993).

6. Разрешение конфликта. Данная фаза предполагает окончание конфликта как политического отношения. Завершение конфликтной фазы подразумевает реализацию той или иной ГПИ в пространстве и во времени через победу или поражение политического субъекта, устанавливающего относительный контроль над частью территории и социума. Другим результатом конфликта является “поражение” ГПИ в виде перехода, “отката” на предыдущие фазы, либо же в исключительных случаях полной потери ГПИ, что, в сегодняшней действительности, представляется весьма маловероятным в свете разнообразия носителей ГПИ, всевозможных ресурсов политического пространства.

ГПИ на основе какой-либо концепции может проходить не в одну волну, например в связи с тем, что в первую волну интерес, лежащий в ее основе, не был реализован какой-либо стороной конфликта (участвовавшей в первой волне или появившейся новой), или новая волна может происходить на новой территории. При этом вторая и последующие волны не будут проходить все фазы: в зависимости от обстоятельств они могут начинаться со второй, третьей и последующих фаз. Прохождение фаз может быть не строго последовательным – фазы могут перекрываться во времени, ускоряться и пропускаться (Трейвиш, 2009). Представленная выше хронологическая последовательность скорее относится к условным стартовым периодам указанных фаз.

Вслед за В.Л. Бабуриным, мы считаем, что “…города и городские системы совмещают в себе функции аттракторов и генераторов инноваций, а городские подсистемы, каждый отдельный город – это своеобразная летопись инновационных процессов в нашей стране за минувшее тысячелетие” (Бабурин, 2002, c. 114).

Город должен рассматриваться как максимально концентрированная среда адаптационных коммуникаций агентов коммуникативной сети (Lenntrop, 1953; Rogers, 2003). Распространение геополитической концепции как инновации подразумевает создание “почвы” для передачи идей другим общественным субъектам – наличие знаковых, символических субстанций, т.е. специфических ресурсов политического пространства. Связывая город как центр геополитических инноваций с ресурсами “поддержки” таких инноваций, мы подходим к важности рассмотрения такого явления, как символическая политика.

Вслед за рядом авторов, под символической политикой региона (города, территории) мы будем понимать стратегию и тактику управленческой, политической, бизнес-элиты, социальных групп и других влиятельных на данной территории акторов, направленную на достижение собственных (или общественно значимых) целей через использование символов. Соответственно под символическим менеджментом понимаются технологии, ведущие к достижению целей такой политики (Абалмасова, 2012; Гельман, 2003; Малинова, 2010).

Большинство авторов разделяет пространственные направления, по которым реализуются цели символической политики и менеджмента, на внешние по отношению к территории и внутренние (Абалмасова, 2012; Гельман, 2003; Федотова, 2018). Очевидно, что в нашем исследовании диффузионных процессов оба аспекта имеют принципиальное значение и выступают их движущими факторами.

Урбанистические знаки или носители символов следует отделять от смыслов, которые могут с ними связываться индивидами и их группами, и воспринимать скорее как ресурс для использования реальными и потенциальными акторами общественно-политических процессов (Россия…, 2000; Федотова, 2018; Eisenstadt, Schluchter, 1998).

Символические ресурсы используются в стратегиях политических акторов, и ведут к тому, что существующие в обществе идентичности “транслируются” в политическую повестку, тем самым становясь политически значимыми (Гельман, 2003)¹¹. Акторы символической политики формируют и транслируют смыслы, связанные с урбанистическими знаками или носителями символов, в процессе социальной коммуникации превращая их в политические дивиденды (Бурдье, 2001; Федотова, 2018). Как пишет Д.Н. Замятин, в результате “мир предстает воплощением определенных схем интерпретации” (Замятин, 2003, с. 3), при этом пространство кодируется человеческим сознанием в виде тех или иных образов (Замятин, 2004).

В представленной работе мы постараемся определить некоторые подходы к исследованию практических результатов внедрения ряда важных для современной России геополитических инноваций, базирующихся на использовании геополитических концепций. Исследование призвано ответить на следующие вопросы (не претендуя на полноту возможных интерпретаций). Как можно определить пространственные особенности диффузии геополитических инноваций в Российской Федерации? Какую роль в данном процессе играет городская символическая политика?

ДАННЫЕ И МЕТОДИКА ИССЛЕДОВАНИЙ

В качестве главного методологического аппарата мы используем положения теории пространственной диффузии инноваций (Hägerstrand, 1967) и ее разновидности применительно к политико-географическим исследованиям (Rogers, 2003). А.Н. Журавлев определял политическое нововведение (инновацию) как процесс политизации территориальной общности, имеющий волновой характер и идущий через изменение традиционной политической культуры (Журавлев, 1993). С таким подходом можно согласиться, оговорившись, что изменение традиционной политической культуры может происходить при различных типах воздействий: идеологических (появление новых политических идей и целых идеологических систем), институциональных (развитие новых или реформирование старых политических институтов, движений), электоральных (появление новых тенденций в голосовании) и других (Туровский, 2006). Как будет показано далее, данные типы вполне могут представлять собой не отдельные инновации, а стадии, фазы или формы проявления одной инновации. При таком подходе проявление всех указанных типов в одной инновации можно интерпретировать как максимально полное осуществление всех возможных фаз и форм в данной инновации, проявление же всего одной или нескольких из них – как частичное.

Именно пространственное распространение является основной причиной волновой природы инновации (Журавлев, 1993). Пространственный диффузионный подход к исследованию инновации основан на сравнении пространственно-временных иерархий (проявлений, волн, фаз и пр.) исследуемого явления, в ее исследованиях иерархический (в частности, центр-периферийный) подход становится ключевым методом.

Исходя из всего вышесказанного, при исследовании пространственной диффузии геополитических инноваций, дабы не упустить процессы, находящиеся на начальных фазах развития, мы сконцентрируем исследовательское внимание на:

– геополитических концепциях, как практически обязательной и начальной стадии развития почти любого геополитического процесса, зародившихся на территории России;

– городах, как потенциальных ядрах распространения геополитических инноваций.

Рамки статьи не позволяют осуществить всеобъемлющий анализ пространственной диффузии исследуемых геополитических инноваций, в связи с чем ограничен объект: города (потенциальные ядра инновации), – и выбран только один аспект: взаимосвязь процесса диффузии геополитических инноваций, основанных на ГПК, и городской символической политики, как одного из важных инструментов и пространственных индикаторов реализации данного процесса.

В рамках научной геополитики разнообразные географические представления, дискурс, знаки и символы, имеющие геополитическое значение, изучаются известной школой критической геополитики (Дж. О’Тоал, Дж. Эгнью и др.). Другим подходом, близким к этому, выступает интерпретационная модель в социологии П. Бурдье, также связанная с теорией дискурса. Учитывая важность политико-социологического фрейма в анализе взаимосвязей символизма и политического поведения, в нашем исследовании мы отдадим предпочтение последней.

Существенной особенностью использования для реализации символических стратегий именно урбанистических носителей символов (в отличие, скажем, от СМИ) являются длительность их существования, закрепленность в ткани города (особенно в форме мемориалов и ономастических объектов) (Гельман, 2003, c. 94). Наименование улиц, установка памятников и проведение памятных мероприятий описываются П. Бурдье как власть номинации – они как никакой другой ресурс способствуют официальному закреплению ценности и формирует ее легитимность и публичное признание (Федотова, 2018). Урбанистическое пространство названий, окружающих индивида с самого детства, памятников, имен в названиях улиц, библиотек и пр., вероятнее всего, кодируется его сознанием в виде априори позитивного восприятия таких образов (Замятин, 2004).

П. Нас, Р. Яффе и А. Самуэлс также отделяют городские символы от их носителей (знаков) выделяют четыре типа таких носителей: материальные (все, что выражено в материальных структурах), дискурсивные (проявляемые в публичных дискурсах), иконографические (символические для города персоны²²) и поведенческие (разного рода общественно значимые события) (Nas, 2011; Nas et al., 2006).

Из всех таких знаков, как проявлений городского символизма, мы остановимся на трех, которые кажутся нам наиболее важными для исследуемой темы и которые представляют все четыре типа описанных выше материальных носителей символов: городская топонимия и ономастика (1–3 типы); городская иконография, представленная главным образом новыми памятниками и мемориалами (1–3 типы); городские события (3–4 типы). При выборе этих проявлений для нас было важно, что все эти проявления в максимальной степени подвержены регулированию местных и региональных властей, следовательно, могут прямо или косвенно свидетельствовать о публичной приемлемости для них того или иного символизма. Последний факт в российских реалиях существенным образом влияет на возможность рассматривать сами власти в качестве одного из субъектов диффузии соответствующих геополитических инноваций.

РЕЗУЛЬТАТЫ И ИХ ОБСУЖДЕНИЕ

Спектр геополитических концепций, формирующий современную политическую повестку в РФ широк: начиная от развития разнообразных национализмов, заканчивая диффузией глобальных концепций, типа Евро-Атлантизма или панисламизма (Жаде, 2007а, б). Из всего многообразия геополитических концепций мы выбрали две, имеющие корни на территории России (т.е. реально или потенциально проходившие все фазы инновации на территории нынешней РФ): неоевразийство и пантюркизм. Этот выбор обусловлен также тем, что одна из этих ГПИ (пантюркистская) – историческая и проходила как минимум две волны, одна из которых была завершенной. Другая же (неоевразийство), находящаяся на подъеме своей первой волны, – продукт последних десятилетий. При анализе развития диффузионного процесса и городского символизма в свете ГПИ рассмотрим основные положения упомянутых геополитических концепций, географические центры их формирования, а также сопоставим с атрибутами городского символизма, соответствующими неоевразийству и пантюркизму.

В качестве пространственных рамок данного исследования развития инноваций неоевразийства и пантюркизма выступает современная территория Российской Федерации.

Нeоевразийство. Геополитическая концепция неоевразийства выступает прямым политизированным и актуализированным для современности правопреемником политико-философских идей евразийства, сформулированных в трудах представителей евразийского движения русской эмиграции 1920–30-x годов: Н.С. Трубецкого, П.Н. Савицкого, Л.П. Карсавина, Г.В. Вернадского, П.П. Сувчинского, Г.В. Флоровского, Н.Н. Алексеева и другиx. Основными центрами развития евразийской мысли в постреволюционные годы стали такие европейские города, как Прага, София, Берлин и Париж. Весомый вклад в развитие идей евразийской направленности внес Л.Н. Гумилев (Ленинград), научное наследие которого в последнее десятилетие советского периода широко использовалось для развития новых представлений относительно геополитического, цивилизационного положения исторической России и актуализации этнополитической проблематики. (Ерасов, 2017; Якунин, 2005). Появление идей евразийства следует трактовать как составную часть первой фазы ГПИ неоевразийства (табл. 1, рис. 1).

Рис. 1.

Развитие ГПИ неоевразийства и пантюркизма на территории РФ. Составлено на основе данных, приведенных в табл. 1 и 2.

Вторая фаза ГПИ, протекающая в Москве на протяжении 1990-х годов (см. табл. 1, рис. 1), включает формирование общей концептуальной геополитической платформы неоевразийцев: отказ от реализации либерального “западного” (или евроатлантического проекта) на территории России и бывшего СССР, переосмысление геополитической реальности и предложение новых путей успешного противостояния “экспансии” Запада (Дугин, 1997).

С конца 1990-х годов проявилась государственная институционализация неоевразийства в виде назначения главных идеологов и сторонников данной геополитической концепции советниками и экспертами при федеральных органах государственной власти РФ: с 1998 по 2003 г. А.Г. Дугин являлся советником Председателя Государственной Думы РФ³³; П.Е. Суслов, председатель Исполнительного комитета Общероссийского политического общественного движения “Евразия”, работал (как и А.Г. Дугин – с 2012 г.) экспертом Консультативного совета по проблемам национальной безопасности при Председателе Государственной Думы РФ⁴⁴.

Наряду с институционализацией отмечаются действия по мобилизации социальных и других ресурсов посредством использования, в частности, интернет-платформ, связанных с продвижением неоевразийского дискурса. Это свидетельствует о нахождении данной ГПИ на 3-й–4-й фазе – в процессе формирования институтов как инструментов поиска ресурсов для реализации ГПК (см. табл. 1).

В современной городской символической политике, связанной с ГПИ неоевразийства, центральную роль играет личность советского ученого, историка Л.Н. Гумилева. Определяя ключевые символы неоевразийства, согласимся с М. Ларюэль относительно особой значимости Л.Н. Гумилева не только в развитии современного евразийского движения, но и в отношении большого влияния данной фигуры на привлечение новых сторонников современного евразийства: “Л.Н. Гумилев, специалист по миру тюрков-кочевников, со временем и особенно после смерти сделался в России чуть ли не объектом поклонения” (Ларюэль, 2000, с. 4).

По результатам анализа городского символизма на территории РФ, связанного с именем Л.Н. Гумилева, нами были выявлены: семь мемориальных объектов в пяти российских городах – две улицы, носящих имя ученого; два города; одна школа; один музей; а также центр имени Льва Гумилева. В перечень городов, где имеется данный ресурс для развития инновации неоевразийства, попадают: Санкт-Петербург, Москва, Казань, Бежецк (Тверская обл.), Горно-Алтайск, Октябрьский (Респ. Башкортостан) и Элиста. В отличие от первых трех из упомянутых городов, в остальных имеющиеся символические ресурсы имеют латентный потенциал и пока не позволяют конкурировать за статус ядер ГПИ первого порядка (табл. 3).

Таким образом, мы отмечаем, что символическая политика городских и республиканских властей способствует распространению символических ресурсов, создавая “ресусные” условия для пространстенно-временного развития ГПИ неоевразийства.

Пантюркизм. Данная ГПК пересекается с возникшими в конце XIX – начале XX вв. идеологическими концептами тюркизма, политического тюркизма, тюркского национализма, пантуранизма, турецкого евразийства, частично панисламизма и т.д. Часто эти идеологические концепты даже рассматриваются в качестве синонимов (Абдирашидов, 2011; Landau, Landau, 1995). Обходя дискуссию по данному вопросу, следует четко определить границу пантюркизма и остальных идеологических концептов, связанных с тюркской проблематикой. Нас прежде всего интересует такой геополитический концепт, который затрагивает не просто идею и политику объединения тех или иных регионов с проживанием тюркских, финно-угорских народов, рассматриваемых, к примеру, пантуранистским направлением, но и формирование общетюркской идентичности как для поволжских, кавказских, крымских тюрок, так и для анатолийских и среднеазиатских. Таким идеологическим концептом выступает пантюркизм (Сенюткина, 2007).

Часто в научной литературе, публицистике и особенно в СМИ пантюркизм постулируется в качестве ГПК “Турецкого мира”, продвигаемого Турцией, т.е. имеющего экзогенное происхождение по отношению к России (Аватков, 2018). Однако, по нашему мнению, ключевой стороной развития пантюркизма на российской территории являются эндогенные процессы.

Основоположником идеи, положенной в основу пантюкистской концепции, является представитель крымско-татарского народа И. Гаспринский⁵⁵. Основным направлением развития идей, связанных с объединением и поддержанием идентичности тюркских народов, стала его публикационная деятельность, издание газет и журналов на тюркских языках (см. табл. 2). Идеи И. Гаспринского включали как вопросы общетюркского единства, так и мусульманского. Основанием для отнесения И. Гаспринского к пантюркизму является его изобретение общетюркского литературного языка на основе упрощенного турецкого языка с элементами татарского языка⁶⁶. И. Гаспринский разработал концепцию объединения тюрко-татарских народов Османской и Российской империй в единую федерацию (Червонная, 1992), а также стал автором формулировки, которая определила программу пантюркизма, лозунг, который был широко растиражирован в рамках тюркского интеграционного проекта как призыв к всемирному тюркскому единству: “Dilde, Fikirde, Iste birlik” (рус. “Единство в языке, вере и делах”) (Тихонова, 2018). Данный этап развития идеи пантюркизма следует отнести к 1-й фазе ГПИ.

На этапе формирования инновации пантюркизма  в  границах  Российской  империи (2-я фаза ГПИ) особую роль в выработке политического требования сыграли следующие представители российской тюркской интеллигенции: Ю. Акчура⁷⁷, Г. Исхаки (Терехов, 2011), С. Максуди⁸⁸, А.-З. Валиди^99,1010, Г. Ибрагимов¹¹¹¹ и другие (см. табл. 2).

Если неоевразийство, как сравнительно недавняя ГПИ, проходит свою первую волну, то пантюркизм, проявившийся в качестве ГПИ на рубеже XIX и XX вв., в настоящее время, очевидно, находится, как минимум, на второй волне. Можно утверждать, что в ходе первой волны пантюркизм прошел все 6 выделенных выше фаз ГПИ. Вторая началась сразу с третьей стадии, используя первую и вторую фазы первой волны. Каждая из этих фаз описывалась не только в содержательных, но и в пространственно-диффузионных параметрах (см. табл. 2, рис. 1).

В контексте рассмотрения символической политики субъектов РФ мы обратили внимание на те проявления городского символизма (городские события, памятники, названия улиц и другие объекты), которые связаны с именами исторических личностей, ассоцируемых с пантюркистским движением на территории России¹²¹² (см. табл. 3).

Официальные власти Республики Татарстан и Республики Башкортостан очевидно конкурируют за лидерство в российской пантюркистской инновации, используя схожие средства: как через символическую легитимацию пантюркистской инновации на “своей” территории, так и “вовне” ее, на федеральном уровне. В такой политике используется намеренное таргетирование, нагружающее символы разными смыслами для разных аудиторий. Примером выступает символическая политика, проводившаяся в Крыму в постсоветское время. На полуострове располагаются два памятника, которые посвящены И. Гаспринскому (в Бахчисарае и Симферополе). На памятнике И. Гаспринскому в Симферополе, установленном в 1998 г., рядом размещены две надписи¹³¹³. На русском языке – по региональной национальной проблематике: “Исмаил Гаспринский – выдающийся просветитель крымско-татарского народа”, а на тюркском – с глобальной пантюркистской коннотацией: “Исмаил-бей Гаспирали – всемирно известный мыслитель, издатель, просветитель, писатель и общественный деятель, который боролся за единство тюркских народов”.

Надпись на памятнике Л.Н. Гумилеву во дворе СПбГУ отсылает к неоевразийству и демонстрирует общефедеральные претензии на лидерство Татарстана в этой ГПИ: “Россия сохранится только как Евразийская держава и только через Евразийство. Лев Гумилев. От Республики Татарстан”. Надпись на мемориальной доске на доме Гумилева в Санкт-Петербурге уже подчеркивает значение Татарстана в тюркизме: “Здесь жил и работал с 1990 по 1992 год выдающийся историк и тюрколог Лев Николаевич Гумилев. От Республики Татарстан”. Монумент же в Казани несет исключительно национально-этническую коннотацию, но на русском языке: “Я, русский человек, всю жизнь защищаю татар от клеветы. Л.Н. Гумилев”. Примеры можно продолжать.

Промежуточные выводы. Из материалов табл. 1 и 2 очевидно, что, во-первых, ядра в обеих геополитических инновациях мигрировали между российскими городскими центрами от фазы к фазе и даже внутри одной фазы. В одних случаях это происходило “органически”, например, в связи со сменой локации акторов, в других – в результате политической борьбы. Эта борьба могла быть связана напрямую с соревнованием за лидерство в инновации (как в ряде случаев между Казанью и Уфой в пантюркистской инновации), а могла быть связана с внешними силами, как например, действиями центральных правительств или обстоятельствами войны. Так, даже в незавершенной ГПИ неоевразийства можно наблюдать миграцию ядра из Ленинграда-Санкт-Петербурга в Москву и включение в эту конкуренцию Казани. В ходе обеих волн пантюркистской инновации ядро мигрировало как минимум между Бахчисараем, Санкт-Петербургом, Казанью, Уфой, Москвой (см. рис. 1).

Во-вторых, можно зафиксировать появление (и исчезновение) в разных фазах вторичных центров инноваций. Так, среди них можно назвать Нижний Новгород и Симферополь, возможно Симбирск (подробнее об этом процессе – ниже) (см. рис. 1).

В табл. 3 мы представили данные проявления городского символизма в современных российских и зарубежных центрах, использующие имена и иконографику обсуждавшихся выше знаковых для рассматриваемых инноваций персон.

Данные табл. 3 через проявления городского символизма фиксируют признаки как городов-ядер, так и периферии ГПИ в виде вторичных городских, сельских центров и территорий. Используя эти материалы, можно проследить различные стратегии и тактики символической политики разных акторов ГПИ, как российских, так и зарубежных. Так, очевидна активная политика турецких властей и организаций по стимулированию символических, институционных, событийных и прочих действий в поддержку пантюркистской инновации в российских центрах¹⁴¹⁴.

Все три представленные таблицы иллюстрируют значительную часть проявлений пространственных политических диффузионных процессов, суммированных Р.Ф. Туровским (Туровский, 2006). Так, зафиксированное нами распространение ГПИ через проявления в центрах второго, третьего и т.д. порядков относится к иерархическому, или каскадному типу косвенной диффузии. Между такими центрами идет конкуренция за ресурсы, привлекаемые с помощью данной ГПИ. Так, в числе главных центров событийных мероприятий пантюркистской направленности заявил о себе Ульяновск, как место жительства (или родина) одного из идеологов пантюркизма и международного политика Ю. Акчуры, а также его родственницы – супруги и сподвижницы И. Гаспринского. В 2015 г. Первая международная конференция памяти Ю. Акчуры физически проходила в трех местах: Казани, Ульяновске и деревне Старотимошкино Ульяновской области (родовое имение Акчуриных). Организаторы, участники и авторы научной публикации по итогам данной конференции представляли Турцию, Татарстан, Ульяновскую область и Республику Крым¹⁵¹⁵. Татарстанский Чистополь претендует на особый мемориальный статус, связанный с именем Г. Исхаки¹⁶¹⁶. Вторичный центр неоевразийства, судя по элементам символической политики, формируется на Алтае (см. табл. 3). Интересен в данном контексте процесс борьбы против установки “главного” памятника А.-З. Валиди в Уфе, который привел к тому, что по сути “символическая” инновация в отношении легитимации данного имени широко распространилась по всей республике, а именно республиканская столица демонстрирует максимальное сопротивление ее адаптации. В результате сразу несколько городов Башкортостана претендуют на статус символического лидера, связанный с именем Валиди.

Последний пример вполне возможно интерпретировать и как “периферийную инновационность” (Туровский, 2006), ситуацию, когда ввиду сопротивления столичной среды в Уфе, роль символического инноватора взяла на себя городская и сельская периферия Башкортостана (см. табл. 3).

Данный пример добавляет характеристик и упомянутому выше процессу миграции ядер – “диффузии через перемещение” (Туровский, 2006). Так, проигрывая “внутреннюю” борьбу за использование имени А.-З. Валиди на своей территории, соревнование за статус российского ядра данной инновации Уфа ведет другими средствами и на внешних территориях¹⁷¹⁷. Так, памятник А.-З. Валиди был подарен министерством культуры Республики Башкортостан и установлен в Санкт-Петербурге на публичной территории федерального государственного учреждения – СПбГУ. В обсуждаемом контексте мы склонны интерпретировать такое действие не только как одно из средств легитимации подобных фигур на федеральном уровне, но и как демонстрацию своего инновационного лидерства в ГПИ средствами экстерриториального символического менеджмента. Однако в конце января 2021 г. разгорелся скандал вокруг памятника Валиди в стенах СПб-ГУ. По итогам выступления представителей общественности против наличия памятника¹⁸¹⁸ А.-З. Валиди в стенах СПбГУ, произошел снос памятника по решению прокуратуры. Такое событие сигнализирует о подавлении данного символического ресурса развития инновации пантюркизма.

Аналогичная интерпретация относится и к уже упомянутым памятнику Л.Н. Гумилеву, установленному там же Республикой Татарстан, а также к мемориальной доске (от Татарстана) на его доме в Санкт-Петербурге. Нам кажется очень показательным, что две республики (и их две столицы) одинаковыми методами символической политики на территории не просто одного города федерального значения, но и одного федерального учреждения, экс-территориальными методами борются за статус ядер и лидеров ГПИ.

Противоположную направленность “периферийной инновационности” демонстрирует процесс, который мы бы назвали “оцентральниванием” инновации. На нескольких примерах проявления и на разных уровнях пространственного масштаба мы наблюдали тенденции перехвата статуса ядра инновации ближайшим к месту ее реального зарождения (или главного мемориального статуса) центром (городом). Так, если реальным местом зарождения и протекания 1-й фазы 1-й волны пантюркистской инновации был Бахчисарай, то во вторую волну таким центром становится Симферополь (главные памятники, ономастика, символические события и знаки имени И. Гаспринского сосредоточиваются в Симферополе, как республиканском центре (см. табл. 3)). Пример иного пространственного уровня: обсуждается возможность переезда “мемориального” музея Г. Исхаки из его родного села в районный центр Чистополь, поскольку там его содержать экономически целесообразнее¹⁹¹⁹.

Мы также должны отметить появление “сетевых ядер” инновации. В современных информационных реалиях как идеи 1-й фазы инновации, так и развитие 2-й фазы (возможно, и других) могут протекать без привязки к определенному центру и даже территории. Даже если для каких-то (например, регуляторных) целей выявление физического места зарождения того или иного инновационного процесса и может иметь значение, то в остальном значение той или иной территории для ГПИ может иметь либо символическое (как, скажем, идея “гроба господня” для ГПИ крестовых походов или “земли обетованной” – для сионизма), либо сугубо прикладное значение для “офлайновых” политических процессов. Тем не менее, даже если ядра инновации приобретают “вне-пространственный” сетевой характер, то от этого прочие диффузионные элементы и процессы не прекращаются: адаптационные свойства территорий, да и борьба за “офлайновое” символическое и политическое лидерство, как мы описали, остаются актуальными.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Мы зафиксировали и описали активное использование в рамках процесса диффузии ГПИ разных форм городской символической политики различными акторами: от муниципальных и региональных властей, до федеральных и международных общественных и политических институтов. Подтверждено, что символическая политика может создавать ресурсы политического пространства для фазового развития инноваций, связанных с геополитическими концепциями, а также пространственной диффуззии таких ГПИ, в том числе используя, в полном соответствии с интерпретационной моделью П. Бурдье, расхождение в смысловой интерпретации конкретного символа (памятника) между инициаторами его установки и различными политическими акторами. При этом одна и та же “иконографическая” фигура способна использоваться сторонниками различных геополитических концепций в своей символической политике. Так, памятник Л.Н. Гумилеву во дворе филологического факультета СПбГУ может рассматриваться как ресурс неоевразийства, мемориальная доска в том же городе – как проявление пантюркистских интерпретаций, а памятник в Казани – националистических. С учетом того, что все указанные символические объекты были установлены с участием одного государственного актора – Правительства Татарстана – очевидно, что важнейшей составляющей в городской символической политике властей РФ должно стать тщательное прогнозирование ее последствий. Описанный в работе случай с памятником А.-З. Валиди в Санкт-Петербурге – наглядный пример просчета в подобной политике.

Установлено, что:

– Целый ряд городов, вне российских столиц, в своей символической политике претендуют на статус ядер ГПИ, еще раз демонстрируя, что столичность не всегда предопределяет центральность в ГПИ. Хотя для закрепления своего статуса ядра ГПИ нестоличные города (регионы) в своей символической политике активно используют столицы.

– На разных стадиях и фазах разные города конкурировали за статус ядер рассмотренных ГПИ, в результате чего, в частности, происходил процесс перехвата лидерства в ГПИ и миграции их ядер.

– Один город в своей символической политике может претендовать на статус ядра не одной, а сразу нескольких ГПИ (российские столицы, Казань).

– В ГПИ на территориях РФ (в том числе в ее регионах) может реализовываться символическая политика внешних по отношению к этим территориям, в частности, зарубежных акторов.

В качестве ключевых пространственных особенностей развития геополитических инноваций на территории России, в работе выделены и описаны: процесс миграции ядер инновации; иерархический или каскадный тип косвенной диффузии; “периферийная инновационность”; “оцентральнивание” инновации; появление “сетевых ядер” инновации.